18. Визиты из прошлого: и дальнего, и ближнего

Они не пели, те — самые ранние — птицы, а как бы просто беседовали сами с собой. Не подлаживаясь под вкусы потенциальной аудитории, не с целью подогреть восторг фанатов, не надсаживаясь ради рейтинга, они, как первая и не вполне ещё проснувшаяся программа новостей, всего лишь сообщали, сами себе — кратко, парой насвистов — о своих личных впечатлениях от разливающегося вокруг них рассвета.

Их мнение и оценка перламутрово-розовой окраске перистых облаков или экономно-сизой монотонности её же в кучевых, не адресовались кому-либо конкретно, нет, они просто выдавали констатацию того, что есть, в непритязательной манере ветерана-доходяги в его сводках от ИнформБюро для лавочки возле подъезда – себе и ей, подруге боевой, про то, как вчера, кажись, ходил он таки в этот, как там его, ну, в отдел, ага... и там пожаловался уже самому товарищу… ну вопщим, лысина как у Ильича из 48-й... который в Бронетанковой Квантунской Краснознамённым бортмехаником служил, ага… на тех чеканутых с верхнего этажа, а то ж они совсем уже аля-улю нахер… а, может, завтра вот возьмёт и сходит...

Чёрные дрозды звучали с чинной педантичностью, свистуны помельче глушили в себе личностные комплексы заливистыми трелями на всю катушку…

Но она особо не вникала ни в самолюбование голубей своим призы́вным воркованьем, ни в краткие высказывания щегла, не терпящего вздорных возражений.

А им всем, тоже, ни до кого и дела не было, и никому никто нисколечко не мешал, как не препятствовал их разнобойный хор неспешному распространению ещё одного утра, частью которого являлись и они. А невысокое, пока что, солнце сонно жмурилось сквозь неподвижную листву всё ещё тихо дремлющих деревьев.

Так, постепенно, она всплывала из ночного сна к всегдашним, ненавязчиво спокойным сплетням птиц, в общении самих с собой...

. . .

Однажды пёс её, Пушок, – мелкий дворняга с песчано-жёлтой шерстью и пышным, как факел на кокарде Итальянских карабинеров, хвостом, порвал свою цепь и убежал. (Неотвязные жалобы соседей из разноудалённых домов окраины, которые заранее опасались возможности его охотничьих набегов на их дворовых кур, стали причиной лишения Пушка свободы. Превентивно).

На следующее утро, она проснулась раньше птиц и отыскала пёсика в одном из незастроенных участков по соседству. Цепь его переплелась с кустами в непролазных травах. Бедняжка поднял радостный скулёж навстречу ей и разбудил первых утренних птиц. Она посмотрела вокруг и поняла – что такое счастье...

Много позже, когда Пушок умер, а папа так и не сказал под каким деревом крутого склона похоронил его, она уехала жить в большом городе.

В затиснутой камнями стен толчее, ей не встречались знакомые по детству птицы и деревья, и всё же она знала, точно знала, что иногда случаются моменты невыразимого счастья в жизни. Хотя бы в прошлой. Так она мне говорила…

– Так она мне говорила, – повторил Вит сам себе, без слов, забывая нажать кнопку «пуск» подержанного ноутбука, над которым он застыл, склонив голову, минуты две тому назад.

– Надеюсь, – добавил он с кривой усмешкой, но всё так же беззвучно, – эту мою мысль их сети не поймают.

. . .

Они расстались корректно и цивилизованно. Каждый переехал в отдельное жильё, общий акаунт в социальной сети аннулирован и стёрт...

Полгода он жил не понимая: жив ли он ещё. Потом, мало-помалу, вынырнул из погружённости в давящие глубины безразличия и полуотключки. Начал регулярно бриться, хотя бы через день.

От безделья занялся компьютером – программист-самоучка, никаких сертификатов, ни вассальной подданности какому-то конкретно языку программирования, изгой-одиночка вне команд разработчиков того или иного продукта. Просто читал тюториалы, воспроизводил их аппликации, часами напролёт выстукивал код клавиатурой, до износа кнопочной разметки. Набирал вручную, старательно и тупо, без копи-пейст, все их снипеты, примеры и что угодно, лишь бы скоротать тягучую скуку своего монотонно размеренного существования.

В общем, он примирился со своим образом жизни и они (он и образ) вполне ладили. Честно-честно! Просто иногда накатывали приступы призрачной боли, которую ощущает человек в давным-давно ампутированной конечности.

Случались ночи, когда он что есть мочи отбивался от пробуждения и, хватаясь за обрывки сна, тянулся вспять – туда, где он, на коленях, стоял перед ней, притиснувшись к её ногам, охватывая руками её бёдра, глаза его зажмурены до последней крайности, насмерть — нет! ещё чуть-чуть! не надо просыпаться! — лицо прижато к её лону...

Потом он лежал на спине, посреди чёрной бесконечности. Сна ни в одном глазу. Оба распахнуты, широко и безразлично, в непроницаемую тьму. Лежал без движения, дожидаясь, когда наступит утро.

В своих любимых, самих себя мы любим… Что?! Кто это сказал?

Какой-то слишком умный долбоёб… какая разница...

. . .

Со странным вздрогом, Вит очнулся и нехотя возвёл крышку ноутбука. На лёгкое нажатие кнопки «пуск», в плоской пластмассовой утробе завёлся чуть различимый шелест.

Поспешный стук в дверь заставит Вита вздрогнуть ещё раз. В гости к нему никто не приходил, а квартплату он всегда вносил неделей раньше. Даже ребятишки, с их беготнёй по довольно узкой галерее, вдоль нескончаемого строя одинаковых дверей, в его, почему-то, мячом не попадали.

Он поднялся и пошёл открыть. За дверью стоял Лекс, уставясь в глаза Вита неподвижным взглядом.

– Можно войти?

– Что за…?! Как ты нашёл?

– Меня проинструктировали как правильней ответить на этот твой вопрос, но можно я сперва зайду?

– Конечно! О чём речь!

Вит придержал дверь, впуская друга, потом зачем-то выглянул в оба конца галереи забраной арматурой высокого ограждения.

Тишь и пустота перемежались молчаливым светом в редких желтоватых конусах, излитых лампочками, дальними и теми, что поближе, в гущу ночи за прутьями железной решётки.

Он повернул ключ в замке, и рука, сама собой, потянулась к задвижке.

* * *