великие творения
                   былого

Эти ветви сосны, потрескивая своим водянисто синим, похоже совсем не дают тепла. Конфискованное оружие и боеприпасы наполовину в ящиках либо свалены кучами в периметре Третьей Роты. Несколько дней Армия США прочёсывала Тюрингию, врываясь в дома посреди ночи. Определённая ликантропофобия или страх Вервольфов, заполонила умы в кругах вышестоящих. Приближается зима. Скоро начнёт не хватать еды или угля в Германии. Урожаи картофеля под конец Войны, например, целиком переработаны в спирт для ракет. Но огнестрельного оружия всё ещё валом, как и боеприпасов к нему. Где не можешь прокормить, там забираешь оружие. Оружие и продовольствие неразрывно увязаны в правительственном уме со времён появления того и другого.

На горных склонах, поблескивают просветы яркие как Неопалимая Купина в июле при церемониальном прикосновении огня зажигалки. Ефрейтор Эдди Пенисьеро, из пополнения тут, в 89-й Дивизии, тоже энтузиаст амфетамина, уселся, нахохлившись, чуть ли не в самый костёр, вздрагивает и присматривается к дивизионному шеврону на рукаве, который обычно напоминает кучу ракетных носов теснящихся из растянутой дыры в жопе, все в чёрном и тускло-оливковом, но которые сейчас выглядят даже более дико чем обычно, и через минуту Эдди надумает на что оно похоже.

Вздрог, одно из излюбленных занятий Эдди Пенисьеро. Не тот вздрог, что бывает у нормальных людей, типа как если кто-то-наступил-на-твою-будущую-могилу и прошло, а вздрог который не проходит. Очень трудно втянуться поначалу. Эдди знаток вздрогов, он даже может их читать, как Кислота Бумер читает косяки, как Миклош Тананц читает шрамы от хлыста. Но этот дар не ограничивается лишь собственными вздрогами Эдди, о нет, это распространяется и на других людей! Ага, они приходят один за другим, они случаются вместе, группами (с недавних пор он начал развивать в мозгу схему дискриминатора, научаясь как различать их). Самые неинтересные из вздрогов это отмеченные совершенно неизменной частотой, вообще без вариаций. Следующие по неинтересности, частотно-переменная разновидность, когда почаще, когда замедленнее, в зависимости от информации вводимой на входе, уж где бы там тот ни располагался. Затем переходишь к неравномерным синусоидам, в которых меняется как частота, так и амплитуда. Их надо анализировать в гармониях Фурье, а это малость заковыристей. Зачастую в них заложена кодировка, определённые под-частоты, определённые уровни мощности—нужно здорово поднатаскаться, чтобы просечь что к чему.

– Эй, Пенисьеро.– Это Эддин Сержант, Говард («Медляк») Лернер.– Убрай сва жопу с таво кастра.

– О, Сыржа,– начинает разговорчики Эдди,– д’ладна я прос хтел сыгреца.

– Ат-ставить, Пенисьеро! Адин с Палконикав хатит пастритца, вы-пал-няй!

– А-а, всех вас,– бормочет Пенисьеро, переползая к своему спальному мешку и роясь в рюкзаке за расчёской и ножницами. Он ротный парикмахер. Его стрижки, на которые уходят часы, а иногда дни, узнаваемы по всей Зоне, свидетельствуют каждым волоском о целеустремлённости постоянного клиента у «бензедринщика».

Полковник сидит, в ожидании, под светом электрической лампочки. Лампочка получает электроэнергию от другого военнослужащего в тени, что накручивает рукоять сдвоенного генератора. Это приятель Эдди, рядовой Пэдди («Электро») МакГонигл, Ирландский парень из Нью-Джерси, один из миллиона той добропорядочной самообеспечивающейся бедноты, известной тебе по кинофильмам—ты видел их пляшущими, поющими, развешивающими стирку на верёвках, напивающимися на поминках, переживающими из-за плохой успеваемости детишек, но на высокую оценку я не знаю, Паапа, он х’роший мальчик, но связался с пл’хой к’мпанией, в каждой подлой Голливудовской лжи, вплоть до такого популярного в этом году Растёт в Бруклине Дерево. Этой ручной педалью молодой Пэдди тут демонстрирует другую разновидность дара как у Эдди, хотя он производит, а не получает. Лампочка с виду горит постоянно, но на самом деле это последовательность электрических пиков и долин, чередующихся в зависимости от скорости, с которой Пэдди вращает рычаг. И просто потому, что нить проволоки внутри лампочки гаснет медленнее до появления следующего пика, она дурачит нас видимостью постоянного света. В действительности это цепочка, неощутимая, из света и темноты. Обычно неощутимая. Случается передача светового послания, что никогда не осознаётся, со стороны Пэдди. Его посылают мускулы и скелет, вся схема тела втянувшегося работать источником электроэнергии.

В данный момент Эдди Пенисьеро вздрагивает и не слишком обращает внимание на ту лампочку. Его собственное послание и без того интересно. Кто-то неподалёку, в вечерней темноте, играет блюз на губной гармошке. «Эт’ чё?»– хочется знать Эдди, стоя под белым светом позади полковника в его парадной форме,– «эй, МакГонигл, ты чёт’та слышь?»

– Ага,– веселится Пэдди позади генератора,– мне слышна, как твой выперд улитаит, здоровенны крыла у нё из заду. Хек, хек!

– Эт’ всё трипатня!– отвечает Эдди Пенисьеро.– Ни’кова выперда те не слышна, ты Ирланска асталопина.

– Эй, Пенисьеро, знаш как Ит’лянска падводка звучит на новам радаре? А?

– И… как?

– Ит-ит-ит ляашки! От’так! Хек, хек, хек!

– Далбаёб,– грит Эдди Пенисьеро и начинает расчёсывать Полконичьи серебристо-чёрные волосы.

С прикосновением расчёски к его голове, полковник включается говорить. «Обычно мы проводим не больше 24 часов на повальный обыск дом-за-домом. От захода солнца до захода, из дома в дом. Смотрятся чёрным с золотом с обоих концов, таким образом, силуэты, перетряхнутые небеса, чистые как циклорама. Но эти закаты, тут, я не знаю. Такое впечатление что-то взорвалось где-то? Серьёзно—где-то на Востоке? Ещё один Кракатоа? С другим названием, по крайней мере, таким же экзотичным… цвета сейчас совсем не такие. Вулканический пепел, или другая измельчённая субстанция, в атмосфере, может преломлять цвета странным образом. Ты это знал, сынок? Трудно поверить, а? Концы подлиннее, если ты не против, а наверху просто, чтоб расчёской приглаживались. Да, Ефрейтор, цвета меняются, и ещё как! Вопрос в том, меняются ли они вследствие чего-то? Что-то модулирует ежедневный спектр солнца? Не как попало, а систематически, через неизвестный мусор в преобладающих ветрах? Несёт ли это какую-то информацию для нас? Глубокие вопросы, и тревожащие.

Сам ты откуда, сынок? Я вот из Кеноши, Висконсин. У моих стариков там маленькая ферма. Кругом поля под снегом и стойки ограждений аж до самого Чикаго. Снега наваливает на старые машины вдоль квартала метрами… большущие белые кучи… смахивает на Учёт Могил, там в Висконсине.

Хех, хех…

– Эй, Пенисьеро,– окликает Пэдди МакГонигл,– ты сё щё слышь тот звук?

– Ага, и кажись эт’ губная,– Пенисьеро сосредоточен на всчёсывании каждого волоса по отдельности, подрезая их на чуть разную длину, повторяет снова и снова, касается тут и там… Бог тот, в чьей власти знать число им. Атропос, кто в силах обрезать каждый на разную длину. Итак, Бог в личине Атропос, которую невозможно остановить, овладели Эдди Пенисьеро в эту ночь.

– У м’ня естя губная для тя,– веселится Пэдди Мак,– прям тута! Гля! Италяшкин кларнет!

Каждая долгая стрижка событие. Волосы это ещё одна разновидность модулированной частоты. Достичь состояния благостыни, в которой все волосы когда-то распределялись абсолютно поровну, времён невинности, когда они спадали совершенно ровно, по всей голове Полковника. Ветры дня, рассеянные жесты, зуд, нежданные сюрпризы, метровые падения на пороге сна, осмотр небес, припоминание стыдобищ, всё с той поры отметилось на той безукоризненной обрешётке. Проходясь по ней в этот вечер, перестраивая её, Эдди Пенисьеро является агентом Истории. Попутно с переработкой головы полковника, длится вздрого-рождённый блюз—долгие переливы по дырам 2 и 3 соответствуют, по крайней мере в эту ночь, прочёсам по глуби волос, стволам берёз во влажно сгустившихся сумерках лета, подходам к каменному дому в густом парке, оленям парализованным вдоль плиток дорожки...

Блюз дело более низких, побочных частот—ты втягиваешь чистую ноту, в тональности, а потом понижаешь её мускулами своего лица. Твои лицевые мускулы часто смеялись, заходясь от боли, часто старались не выказать ни малейшей эмоции, сколько живёшь на свете. В какое из их расположений посылаешь чистую ноту как раз, отчасти, и воздействует на звучание в результате. Вот светское обоснование блюза, если духовный подход тебе не в жилу...

– Я не понимал куда попал,– рассказывает Полковник.– Просто спускался вниз вдоль тех здоровенных кусков разбитого бетона. Чёрная арматура вытарчивала из него… чёрно-ржавая. В воздухе посвечивали проблески королевско-пурпурного, недостаточно яркого, чтоб оттенить их концы, или растворить густоту ночи. Они выгибались вниз, удлинялись, одна за другой—когда-нибудь видел зародыш цыплёнка, только начавшийся? О конечно нет, ты же парень городской. Много чего узнаёшь, на ферме. Научает тебя виду зародыша цыплёнка, так что когда приходится карабкаться по горе бетона в темноте, и увидишь одного, или нескольких в небе вверху, но пурпурных, то знаешь на что оно похоже—это куда полезней, сын, чем город, там ты просто попадаешь из кризиса в кризис, каждый нового типа, нет опоры на то, что случалось уже повидать...

Ну вот он, осторожно пробирается по громадной развалине, его волосы в этот момент выглядят очень странно—наёжились вперёд от единой затылочной точки, большими длинными стрелками, образуя чёрный подсолнух или шляпу от солнца вокруг его лица, в котором основная черта длинные разползшиеся губы Полковника, лилового цвета. Всякая всячина цепляется за него из трещин в руинах, типа быстренькое радостное погружение наружу и обратно, тонкие руки-пинцеты, ничего личного, просто подумалось, подышу-ка чуть-чуть ночным воздухом, ха, ха! Когда они промахиваются по Полковнику—как у них всякий раз, похоже, и случается—так они просто вдёргиваются обратно с гм-хм игрока, ну может, в другой раз...

Проклятье, отрезан тут от моего полка, сейчас схватят и сожгут живьём эти дакойты! О Иисусе вот и они, Звери, пригибаясь, подбегают в отсветах версии города от Большой Пятёрки, красные и жёлтые тюрбаны, наркоманьи рожи в шрамах, обтекаемые как передок Форда ’37, те же глаза вразбежку, та же неподвластность Молоту Кармы—

Форд ’37 не под властью М.К? Да ладно чушь пороть! Они кончают на свалке металлолома, как и все остальные!

О, ты так в этом уверен, Скиппи? А откуда ж тогда такая прорва их на дорогах?

Н-ну ух, э, Мистер Всезнайка, из-за Войны это, новых машин сейчас не производят, вот мы все и должны держать нашего Старого Надёжного в отличном состоянии, потому что не слишком много механиков осталось на внутреннем фронте, а и нельзя делать запасы бензина, и мы должны держать А-наклейку в надлежащем приметном месте, внизу справа—

Скиппи, ты дурачок, у тебя опять пошли твои тупо тормознутые заезды. Вернись обратно, сюда, к стрелкам. Это где пути разделяются. Видишь там человека. На нём белый капюшон. А ещё коричневые туфли. У него приятная улыбка, но никто её не видит. Никто не видит, потому что лицо его всегда в тени. Но он хороший человек. Он стрелочник. Он так называется, потому что он дёргает рычаг, который переводит стрелку. И мы едем в Счастьеполь вместо Больграда. Или Der Leid-Stadt’а как его называют Немцы. Есть даже жуткий стих про Leid-Stadt, который написал Немец по имени м-р Рильке. Но мы его читать не будем, потому что мы едем в Счастьеполь. Стрелочник сделал так, чтоб мы туда попали. И у него это запросто. Рычаг очень гладкий и легко движется. Даже ты смог бы переключать, Скиппи. Если бы знал, где тот находится. Но взгляни, какую громадную работу он сделал всего одним щелчком. Он послал нас всех в Счастьеполь вместо Больграда. Это потому что он знает, где находятся стрелки и где рычаг. Он один такой, кто вкладывает совсем мало работы и делает великие дела, во всём мире. Он может направить тебя по верной дороге, Скиппи. Ты можешь иметь свои фантазии, если хочешь, вряд ли ты заслуживаешь чего-то лучшего, но сегодня Мистер Всезнайка в хорошем настроении. Он покажет тебе Счастьеполь. Начнёт он с освежения твоей памяти насчёт Форда-1937. Почему это авто с лицом дакойта до сих пор на дорогах? Ты сказал «Война», как раз когда тарахтел по стрелкам в неправильном направлении. Война состояла из набора стрелок. А? Дада, Скиппи, правда в том, что Война придаёт жизнь всему. Всему. В том числе Форду. Эта история с Немцами-Япошками была только одной, довольно сюрреалистичной версией настоящей Войны. Настоящая Война никогда не кончается. Смертность снижается время от времени, но Война продолжает убивать много-премного людей. Просто теперь убивает их похитрее. Часто слишком усложнёнными способами, чтобы даже мы, на этом уровне, смогли уследить. Но кому надо гибнуть те гибнут, как в сражениях армий. Это те, которые встают, в Учебке, при отработке действий под пулемётным огнём. Те, кто не верит своим Сержантам. Те, которые промахиваются и проявляют момент растерянности перед Врагом. Таких вот Война не может использовать и потому они умирают. Выживают подходящие. А другие, как говорят, даже знают про свой краткий срок жизни. Но продолжают поступать как и раньше поступали. Никто не знает почему. Вот было б неплохо извести их вовсе? Тогда никого не убивали б на Войне. Здорово было б, правда, Скиппи?

Охренеть, ещё как здорово, Мистер Всезнайка! Ух,ты! Я-я не дождусь скорей увидеть Счастьеполь!

К счастью, ему и ждать-то не надо. Один из дакойт несётся прыжками аж присвистывает, шнур экрю шёлка гудит туго меж кулаков, нетерпеливая ну-давай-уже ухмылка, и как раз в тот же момент пара рук выклещивается из трещины в руинах и сдёргивает Полковника вниз, в безопасность, как раз вовремя. Дакойт падает на жопу и сидит, дёргает шнур, чтоб порвался, бормочет у блядь, потому что даже у дакойтов такая привычка.

– Ты под горой,– объявляет голос. Каменная пещеро-акустика тут.– С этого момента, пожалуйста, помни подчиняться всем надлежащим правилам.

Его проводник типа приземистый робот, светло серый пластик, с крутящимися фарами глаз. По форме смахивает на краба. «На Латыни это Канцер»,– грит робот,– «и в Кеноше тоже!» Как оказалось, он любитель одностиший, которые мало кому доходят кроме него.

– А вот и Вафельница-Роуд,– грит робот,–обрати внимание на смеющиеся лица у всех домов тут.– Окна наверху это глаза, забор зубы. Входная дверь тут нос.

– Посто-о-ой,– спрашивает Полковник, от вдруг пришедшей ему мысли– а как со снегом тут в Счастьеполе?

– С кем как?

– Ты увиливаешь.

– Я увильчивый любитель вин из Висконсина,– напевает грубиянистая машина,– и видел бы ты, как виляют медсёстры. Так что ещё новенького, Джексон?– Коротышка натурально жуёт жевательную резинку, вариацию Ласло Джамфа на поливинил хлориде, очень податливую, даже выделяющую отделяющиеся молекулы, которые благодаря остроумной Osmo-elektrische Schalterwerke, разработанной в Сименс, передаёт, закодировано, чертовски близкое подобие привкуса лакрицы Бимена в мозг робота-краба.

– Мистер Всезнайка всегда на вопрос выдаёт ответ.

– Да только вот его ответы под вопросом. Бывает ли снег? Конечно, в Счастьеполе идёт снег. До хрена снеговиков психанули бы без снега.

– Вот помню, ещё в Висконсине, ветер дул обычно вдоль дорожки, будто гость, который ждёт, что его впустят. Наметает снег на дверь, оставляет там сугробом… В Счастьеполе так бывает?

– Старый фокус,– грит робот.

– А кто-нибудь открывал дверь, когда ветер вот так метёт, а?

– Тысячу раз.

– Тогда,– взвивается полковник,– если дверь это у дома нос, а дверь открыта, а-и все те снежно белые кристалы вдуваются от Вафельницы-Роуд большущим облаком прямо в—

– Ааггххк!– вскрикивает робот и убегает в узкий переулок. Полковник оказывается в коричневом и выдержан-винном районе города: цвета самана и известняка простираются в длящихся прочь стенах, крышах, улицах, нигде ни деревца, и кто это променадит по Шоколаденшрассе? Поа! Да это же сам Ласло Джамф, глубоко зашедший в старческий возраст, хранимый как ’37 Форд, назло взлётам и падениям Мира, которые не более, как увлажнённые перемены улыбки, от широко-жемчужной до грустно-туманной, тут внутри Счастьеполя. Д-р Джамф в галстуке-бабочке определённого вяло-сероватого оттенка лаванды, цвет долгих умирающих дней сквозь окна консерватории, минорно-тональных lieder о днях минувших, горестных пианиссимо, табачного дыма в набитых гостиных, облачных воскресных прогулок у каналов… вот два человека, процарапанные отчётливо, с прилежанием, по этому дню, а колокола с той стороны канала отбивают час: эти двое пришли очень издалека, после странствия, которое ни один из них не упомнит, с каким-то особым заданием. Но от каждого скрыта роль второго...

И оказывается, что эта электролампочка тут над головой Полковника, та самая Osram лампочка, под которой Франц Пёклер обычно спал на своей койке в подземном ракетном заводе Нордхаузена. По статистике (так Они утверждают), каждая n-тысячная электролампочка должна оказываться совершенством, накопление дельта-q идёт как положено, так что нам нечего удивляться, что эта всё ещё тут, ярко светит. Однако, истина ещё ошеломительнее. Эта лампочка бессмертна! Она была и есть, фактически, с двадцатых, у неё тот старомодный выступ на кончике и менее грушевидная форма, чем у современных лампочек. Ух и потрясная история у этой лампочки, если б могла говорить—ну, дело в том, что она умеет таки говорить. Она диктует мускульные модуляции верчения Пэдди МакГониглом в этот вечер, тут имеется закольцованная петля, с обратной связью через Пэдди снова к генератору. Вот она: