великие творения
                   былого

Офис Мосмуна от Уайт-Холла один разгон на роликах, обороняется, комната за комнатой, девушками-постовыми, на каждой платье расцветки радикально отличающейся от остальных (на что уходит достаточно времени и, пока суть да дело, можешь прикинуть до чего сблизились оттенки в 3-сигма цветах, если такая прорва может быть «радикально отличающимися», ты ж понимаешь, как, например—о, цве́та ящерицы, цве́та вечерней звезды, бледной Атлантики, не вдаваясь глубже) и которых Роджер соблазняет, подкупает, угрожает, запутывает и (вздох) да лупит, пробиваясь, пока наконец: «Мосмун»,– шарахнул по той великанской дубовой двери, в резьбе, как на входах в некоторые храмы,– «Пойнтсмен, танцульки кончились! Во имя последних остатков порядочности, что даёт вам доживать день до вечера и не оказаться пристреленными случайным незнакомцем при оружии, откройте эту дверь!» Это довольно длинная речь, а дверь и впрямь приоткрывается чуть-чуть, но Роджер довершает начатое ею движение. Он вглядывется в комнату яростно-лимоно-зелёного радикально приглушённого, почти до молочного уровня абсента-с-водой, комната теплее, чем ряд лиц вокруг стола действительно заслуживает, но, вероятно, именно появление Роджера несколько углубляет свет, когда он, подбежав, вспрыгивает на гладь стола поверх полированной головы директора сталелитейной компании, скользит метров шесть по навощённой поверхности до сидящего во главе с небрежной (ну-ну, хлопец) улыбкой на лице. «Мосмун, попался». Неужто он пробился до конца, в гущу колпаков, с прорезями для глаз, золотых висюлек, курящегося ладана и скипетра из берцовой кости?

– Это не Мосмун,– м-р Пойнтсмен прокашливается, пока говорит.– Мехико, пожалуйста, сойдите со стола, будьте так добры… джентльмены, один из моих давних коллег по ПРПУК, весьма одарён, однако нестабилен, как вы могли заметить—о, Мехико, право же—

Мехико расстегнул ширинку, вынул свой хуй и сейчас во всю ссыт на сияющий стол, на бумаги, в пепельницы, а очень скоро и на этих людей с их застывшими лицами, которые, хоть и руководящее звено и, несомненно, люди цепкого разума, всё ещё как-то не хотят принять, что это происходит, сам знаешь, в мире, который действительно соприкасается, в слишком многих точках, с привычным для них… и в общем-то струя тёплой мочи вполне приятна, пока сбега́ет по галстукам за десять гиней, бородкам креативного вида, с ноздрей испятнанными циррозом печени, поперёк пары Армейских очков в стальной оправе, плещет вверх-вниз по крахмальным манишкам, значкам Phi Beta Kappa, Почётного Легиона, Орденам Ленина, Железным Крестам, Крестам Виктории, цепочкам именных часов, рукоятям служебных пистолетов и даже обрезов там подмышкой...

– Пойнтсмен,– хуй, упрямый, рассвирепевший, подпрыгивает как воздушный корабль среди пурпурных облаков (очень густой пурпур, как ворс бархата такого цвета) с наступлением ночи, когда бриз с моря обещает нелёгкую посадку.– Я приберёг тебя напоследок. Но—боже, похоже, моча вся кончилась. Ни капли больше. Какая жалость. Тебе ничего не осталось. Понимаешь? Я готов и жизнь отдать,– слово так и вылетело и, возможно, Роджер преувеличивает, а может и нет,– чтобы для тебя вообще нигде ничего не осталось. Что тебе достаётся, я заберу. Если ты поднимешься чуть выше, я приду и достану, и сдёрну тебя обратно. Куда бы ты ни пошёл. Даже если улучишь момент для отдыха, с понимающей женщиной в тихой комнате, я буду за окном. Я всегда буду рядом. Ты от меня никогда не отделаешься. Ты выйдешь на минуту, я войду и твоя комната будет осквернена, наполнена нечистью, и тебе придётся искать другую. Если останешься взаперти, я всё равно войду—я буду преследовать тебя из комнаты в комнату, пока не загоню в угол самой последней. У тебя будет последняя комната, Пойнтсмен, и в ней тебе придётся доживать твою затруханную, проститутскую жизнь.

Пойнтсмен не смотрит на него. Отводит глаза. Вот этого Роджер и хотел. Появляется охрана, как антиклимакс, хотя любители сцен погони, те, кто не может взглянуть на Тадж Махал, Уфици, Статую Свободы, не перетекая мыслью на сцену погони, сцена погони, вот это да, Дуглас Фэрбенкс припрыжку на фоне минаретов под луной—такие энтузиасты могут заинтересоваться нижеследующим:

Роджер ныряет под стол застегнуть свою ширинку, а тупые фараоны прыгают друг в друга поверх столешницы, сталкиваются и бранятся, но Роджер удрал вниз в обутый конской кожей, подбитый гвоздями, в тонюсенькую полоску, ромбо-узоро-носочный под-уровень тех сговаривающихся там, наверху, рискованный проход, любая нога может лягнуть его без телеграфного уведомления и прикончить—пока он не оказывается возле того сталелитейного магната, дотягивается ухватить того за галстук или за хуй, как удобней, и затащить его под стол.

– Хорошо. Сейчас мы выходим отсюда и ты мой заложник, дошло?– Он вылезает, волоча посинелого руководителя не то за галстук, не то за хуй, тащит его как детские салазки, давящегося и апоплектичного за дверь, мимо модально необычайной радуги дам-постовых теперь в испуге, во всяком случае,  с виду, сирены уже воют на улице, Нападение Маньяка На Нефте-переговоры Оттеснен Успев Обосс—ть Договаривающиеся Стороны,а он уже из лифта бежит по служебному коридору взык! Над головами пары чёрных сторожей, которые передают друг другу и обратно сигарету, свёрнутую из какого-то Западно-Африканского наркотического растения, засовывает заложника в гигантскую печь, что остановлена по случаю весны (такая жалость) и убегает задним ходом между рядами платанов в маленький парк, через забор, прыг-скок, быстроногий Родждер и Лондонские полицейские.

Ничего не осталось в «Белом Посещении» ему действительно нужного. Ничего без чего ему не обойтись. Одежда на плечах да мотоцикл из гаража, карман набитый мелочью и злость безмерная, что ещё нужно 30-летнему простаку, чтобы пробиться в городе? «Да я же ёбаный Дик Витингтон!»– Приходит ему на ум, мчащему вдоль Кингз-Роуд: «Я прибыл в Лондон. Я твой Лорд-Мэр...»

Пират дома и явно ждал Роджера. Части его верного Мендозы лежат на трапезном столе, натирает маслом или кислотой для воронения, тряпочки, шомпола, бутылки сменяют друг друга в его руках, но глаза безотрывно на Роджере.

– Нет,– прерывает обличение Пойнтсмена, когда там мелькнуло имя Мильтона Гломинга,– это мелочь, но тут не газуй. Пойнтсмен его не подсылал. Мы его послали.

– Мы.

– Ты начинающий параноик, Роджер,– впервые Прентис зовёт его по имени и это трогает Роджера настолько, чтобы остановить его тираду.– Конечно, хорошо развитая система-Они необходима—но это лишь половина истории. Для каждой Они должна быть и Мы. В нашем случае она имеется. Творческая паранойя подразумевает развитие системы-Мы, наряду с Они-системой.

– Подожди, подожди, сначала где два стакана с виски, будь радушным хозяином, во-вторых что за «система-Они», я же тебе не излагаю Теорему Чебышева, правда?

– Это я о том, что Они и Их наёмные психиатры называют «бредовыми системами». Само собой, «бредовость» всегда определяется официальной сторона. Нам ни к чему вдаваться насколько реальны бредни или нереальны. Это решает их выгодность. Всё определяется системой. Расположением её данных. Что-то согласуется, другое не вписывается. Твоё предположение будто Пойнтсмен послал Гломинга это выбор не того поворота на развилке. В отсутствие какого-либо противоположного набора бредней—бреда о нас конкретно, кого я называю системой-Мы, мысль про Гломинга могла бы оказаться верной—

– Бредни про нас самих?

– Те, что не реальны.

– Но официально определены.

– Как выгоднее, да.

– Ну так ты играешь в Их игру, выходит.

– Пусть тебя это не беспокоит. Увидишь, как легко у тебя получится. С учётом, что мы до сих пор не победили, это совершенно не проблема.

Роджер окончательно сбит с толку. И кто тут входит, если не Мильтон Гломинг с чернокожим, в котором Роджер узнаёт одного из траво-курильщиков в кочегарке под офисом Мосуна. Его зовут Ян Отйийумбу и он связной от Schwarzkommando. Один из подручных апашей Бладгетта Ваксвинга появляется со своей девушкой, которая не столько ходит, как танцует, очень текуче и медленно, танец, в котором участвует Осби Фил прируливший из кухни без рубашки (и с татуировкой Хрюшки Хрюнделя на животе? с каких это пор это у Фила?), что стопроцентно свидетельствует о воздействии героина.

Это малость изумляет—раз тут «система-Мы», как она не догадается взаимодействовать порассудительнее, как это делает «система-Они»?

– Это-то, что и надо!– кричит Осби и своим танцем живота доводит Хрюнделя до широкой тревожащей улыбки.– Они берут рациональностью. Мы ссым на Их рациональные распорядки. Правда же… Мехико?

– Ура!– Кричат остальные. Круто выдал, Осби.

Сэр Стивен Додсон-Трак сидит у окна, чистит автомат стен. Снаружи, опрокинувшись на спину в свой летний покой, Лондон может ощутить сегодня охлаждения Режима Экономии. В голове сэра Стивена ни единого слова сейчас. Он совершенно поглощён оружием. Он больше не думает о своей жене, Норе, хотя она существует где-то, в какой-то комнате всё ещё окружена своими планетарными физиками, и нацеливается на какую-то особую судьбу. За последние недели, в стиле чистого мессианства, ей стало ясно самой, что истинная её суть, буквально-таки, Сила Притяжения. Я Гравитация, я То, Что должна преодолевать Ракета, Чему покоряются доисторические пустыни, трансмутируя в саму субстанцию Истории... Её уродцы на каталках, её провидцы, телепортальщики, астральные скитальцы, и трагические людские интерфейсы, всё знают о её приходе, но ни один не различает для неё способа свернуть. Она должна обосновать себя теперь—найти более глубинные формы самоотречения, глубже, чем отречение Шабатая Цви перед Блистательной Портой. Ситуация не лишена возможностей для хорошей хохмы, время от времени—бедную Нору заманивают на séances, которые не смогли б надуть и твоих пра-тётушек, визиты от подобных Рональду Черикоку в одёжке под Иисуса Христа, шлют сигналы по проволоке в замаскированную ультрафиолетовую родинку, которой он начинал светиться в самом двусмысленном вкусе, бормоча обрывки из Евангелия, спускаясь со своих высот распятия, чтобы откровенно лапать зад Норы под эластичным корсетом… глубоко оскорблённая она выбегала в тёмные коридоры полные потных невидимых рук—полтергейсты устраивали ей извержения унитаза, женоподобные какашки шлёпались на её девственную макушку, и с криком йагх! мокрой жопой и с корсетом на коленях, она убегала в свою гостиную, чтобы и там не найти покоя, нет, кто-то подстроил материализацию видения перед ней: лесбианский слоновий soixante-neuf, лоснящиеся хоботы симметрично ходуном, словно поршни, в сочных вульвах слоних, а при попытке избежать этот жуткий порнушник, она обнаруживала, что какой-то игривый призрак запер за нею дверь, а другой вот-вот шмякнет ей в лицо холодным Йоркширским пудингом...

В мезонине Пирата все поют сейчас походную песню силы противодействия, вместе с Томасом Гвенхидви, который не поддался всё же диалектическому проклятию Книги Пойнтсмена, аккомпанирующем на крвзе из розового дерева:

– Войну начать,– поёт Роджер, на пути в Каксэвен, думая при этом о том, как Джессика постригла волосы для Джереми, и как тот невыносимый педант будет смотреться с ракетным соплом на шее,– это война...