великие творения
                   былого

Па—ра—ноооййййя, Па-ра-нойя!

Как рад вновь свидеться с тобой я!

Па-ра-ной-я, боже ж мой

Па-ра-ной-я, боже ж мой

Ты — сама знаешь — чуточку чего,

Ещё со времёни того!

Даже Гойя

Не смог тебя намалевать,

Паранойя,

Раз ты пришла ту дверь сшибать,

Вели нотариуса звать,

Хочу я жопу завещать

Тебе мою, о, Паранойя!

Па-ра- ной—(клиппети-клиппети-клиппети кл[йя,]оп!)

Па-ра- ной—(шухтоп! шухтоп! шухтоп!

[и] кл[йя,]оп! кликети кл[Как]оп!) классно (клоп)

сно(клоп)ва свидеться(клиппиклоп) с тобой!

etc.

Ну, Катье врубается ещё задолго до первых 8 тактов, что эта наглая блондинка-бомба ни кто иной, как она сама: тут вытанцовывает с чёрными моряками на берегу. Догадавшись также, что она является аллегорической фигурой Паранойи (классная старушенция, малость того, но сердцем чистая), она должна отметить, что находит джазовую вульгарность музыки несколько огорчительной. Вообще-то ей представлялось нечто под Айсидору Дункан, классическое, и полно кисеи, и к тому же — ну белое. В кратком брифинге Пирата Прентиса для неё были фольклор, политика, Зональные стратегии — но никак не чернота. А ведь именно об этом ей нужно было знать в первую очередь. Как ей пройти теперь через столько черноты для личного искупления? Разве так найдёт она Слотропа? Посреди такой черноты (грассируя это слово, как старик произносил бы имя общественной фигуры, придавая гортанности до полной черноты: чтоб вообще не произносилось). Сюда примешивается тот упорно давящий жар в её мыслях. Ничего подобного тем явно расистским мурашкам, нет, но чувство ещё одной обузы, в дополнение к нехватке пищи в Зоне, к курятнику, пещере или подвалу в виде приюта на закате, к фобиям военной оккупации и уклончивостям ничем не лучшим, чем в Голландии в прошлом году, по крайней мере, тут хоть удобно, уютно-лотосно, но катастрофично, в Реальном Мире снаружи, в который она всё ещё верит, и никогда не перестанет надеяться на возвращение в него однажды. Мало ей этого всего, так нет же, теперь она должна ещё и черноту терпеть. Её неподготовленность к такому должна придти ей на выручку.

С Андреасом она очаровательна, излучает чувственность, присущую женщине, переживающей о безопасности пропавшего любовника. Однако ей нужно видеть Тирлича. Их первая встреча. Их, по отдельности, по-своему, любил капитан Блисеро. Каждому пришлось как-то притерпеться к этому, просто терпеть, и уже достаточно давно, день за днём... .

– Оберст. Я счастлива— голос её пресёкся. Сам собой. Её голова склоняется над его столом не дольше, чем необходимо для благодарности, проявить свою пассивность. Чёрта с два она счастлива.

Он кивает, поводит бородой к стулу. Вот, стало быть, Золотая Сука из последнего письма Блисеро, из Голландии. Тирлич не пытался представить её тогда, слишком охваченный, слишком стиснутый жалостью к тому, что творится с Вайсманом. Она казалась тогда одной из предсказуемых форм ужаса, должно быть наполнявших его мир. Но, этнически, когда ему меньше всего хотелось бы, чуть погодя Тирлич начал думать о ней как о великом наскальном рисунке Белой Женщины в Калахари, белой от пояса вниз, с луком и стрелами, вслед за ней её чёрная служанка по ненадёжному пространству, камню и провалам, фигуры разной величины, двигаются туда-сюда...

Но здесь и впрямь Золотая Сука. Он удивлён насколько она стройна и молода — бледность, как у начавшей покидать этот мир, готова пропасть мигом при чересчур бездумном обращении. Она осознаёт свою истончённую хрупкость, лейкемию её души, и именно этим заманивает. Ты должен хотеть её, но никогда не проявлять этого — ни взглядом, ни движением — не то она растает, исчезнет без следа, как дым над тропой, уходящей в пустыню, и больше никогда не будет у тебя возможности.

– Должно быть, вы видели его не так давно, как я. – Произносит негромко он. Она удивлена его вежливостью. Разочарована: ждала большей напористости. Губа её начала приподыматься. – Как он выглядел?

– Одиноким. – Её отрывистый кивок в сторону. Не сводит с него взгляда со всей отстранённостью, что может позволить себе при таких обстоятельствах. Подразумевается: Тебя не было рядом, когда ты был ему нужен.

– Он всегда был одинок.

Тут она поняла, что это не робость, она ошибалась. Это порядочность. Человек хочет быть порядочным. Он оставляет себя открытым. (Она поступает также, но это лишь потому, что всё ранящее издавна сводится к онемению. Тут Катье не слишком рискует). Но Тирлич позволяет себе больше риска, чем бывшие любовники в присутствии Возлюбленного фактически или на словах: глубока опасность пораниться о стыд, о вернувшееся чувства утраты, нарваться на издёвки и осмеяние. Следует ли ей насмехаться? Может он преднамеренно легко так подставился — и дальше, наоборот, ждёт от неё честной игры? Стоит ли ей подражать его открытости, не рискуя слишком многим? «Он умирал», – говорит она ему, – «он выглядел очень старым. Я даже не знаю, выбрался ли он живым из Голланидии».

– Он — последовала заминка, возможно, (а) чтобы не ранить её чувств, (б) из соображений безопасности Schwarzkommando, или (в) и то, и другое… но затем, к чёрту, Принцип Максимизации Риска снова берёт своё: – Он добрался до Люнеберг Хита. Если вы не знали, вам следует знать.

– Вы искали его.

– И Слотроп делал то же самое, хотя не думаю, что Слотроп догадывался об этом.

– Слотроп и я — она обводит взглядом комнату, глаза отскакивают от металлических поверхностей, бумаг, граней соли, не могут найти где задержаться. Словно делая отчаянно нежданное признание, – всё как-то теперь ушло. Не знаю толком, зачем меня сюда посылали. Я уже не знаю, кем Слотроп был на самом деле. Некий сбой освещённости. Не могу различить. Всё у меня расплывается...

Ещё не время коснуться её, но Тирлич дотягивается дружески похлопать по тыльной стороне ладони, воинское слушай-сюда. «Есть вещи за которые нужно держаться. Всё может казаться несто́ящим, но кое-что есть. Вправду».

– Вправду. – Они оба начинают смеяться. У неё устало-Европейский, медленный, с покачиваием головы. Когда-то она прикидывала во время смеха, в разговоре о гранях, провалах, выгоде и затратах, о часе атак и точках за пределами возможности возврата — она могла смеяться политично, реагируя на ляпы власти, или когда ничего другого не оставалось делать. Но сейчас она просто смеялась. Как когда-то смеялась со Слотропом в Казино Герман Геринг.

Выходит она просто говорила с Тирличым про общего друга. Это так заполняется Вакуум?

– Блисеро и я. – начинает он мягко, следя за нею поверх полированных скул, сигарета дымит в его скрюченной правой ладони. – мы были близки лишь определённым образом. Оставались двери, которые я не открыл. Не смог. Здесь я изображаю всеведущего. Надо бы добавлять, только не выдавай, но это не имеет значения. Их понятие уже установилось. Я Берлинская Верховная Морда, Oberhauptberlinerschnauze Тирлич. Всё это я знаю, а мне они не верят. Сплетничают в общих чертах обо мне и Блисеро, как мотают пряжу на клубок — истина не изменит ни их недоверие, ни мой Безграничный Доступ. Просто начнут пересказывать историю, ещё одну историю. Но для тебя истина может кое-что и значить.

Блисеро, которого я любил, был очень молодым человеком, влюблённым в империю, поэзию, в своё собственное нахальство. Это всё однажды должно быть было важным для меня. Из этого вырос я нынешний. Прежний «я» всегда дурак, невыносимый долбодон, но всё же  человек, ты ведь не станешь прогонять его упорней, чем любого другого калеку, правда?

Он вроде как и впрямь спрашивает её совета. И на вопросы такого рода тратит он своё время? Как же насчёт Ракеты, Пустых, опасного младенчества его нации?

– Что может значить для вас Блисеро. – Вот что она в результате спросила.

Он не раздумывал долго. Ему часто представлялось появление Вопрошающего. «Тут я должен бы вывести тебя на балкон. Какую-нибудь площадку наблюдения. Я бы показывал тебе Ракетен-Штадт. Плексигласовые карты связей, что установлены нами по всей Зоне. Подпольные школы, систему распределения продовольствия, лекарств… Мы бы взглянули вниз на комнаты персонала, центры коммуникаций, лаборатории, клиники, и я бы сказал — »

– Я всему этому поверю, если только вы —

– Отрицательный. Не тот случай. Я бы сказал: вот чем я стал. Отчуждённая фигура в некотором отдалении и возвышении.... – который смотрит на Ракетен-Штадт янтарными вечерами, с промытой и темнеющей пеленой облаков позади него — который утратил всё, кроме этой точки наблюдения. Нет ни одного сердца, нигде теперь, ни одного не осталось человеческого сердца, в котором бы я существовал. Знаете, каково чувствовать это?

Он лев, этот человек, эго-сдвинутый — но, не смотря ни на что, он нравится Катье. «О если бы он всё ещё был бы жив — »

– Невозможно предугадать. У меня есть письма, написанные им, когда он покинул город. Он менялся. Ужасно. Вы спрашиваете что он мог значить для меня. Мой стройный белый землепроходец, двадцать лет превращавшийся в больного и старого — последнее сердце, в котором для меня ещё мог сохраниться уголок — менялся, жаба в принца, принц в баснословного монстра... «если он ещё жив», он мог измениться до полной для нас неузнаваемости. Мы могли бы проехать под ним в небе сегодня, но так и не увидеть. Что бы ни произошло в конце, он превозмог. Даже если он всего лишь погиб. Он вышел за пределы своей боли, своего греха — загнанный глубоко в их владения, в контроль, синтез и контроль, дальше чем — ну он чуть не сказал «мы», однако «я» подходит лучше, в конце концов. – я не превзошёл, я всего лишь вознесён. Это должно быть настолько пустым, как только может быть: это хуже, чем когда тот, кому ты не веришь, скажет тебе, что ты не умрёшь...

Да он значит для меня, очень много. Он прежнее «я», дорогой альбатрос, с которым не могу расстаться.

– А я. – По её расчётам, он ожидает от неё, чтоб прозвучало как у женщин 1940-х. – И я. – вот уж право. Но у неё не получается так сходу найти другой способ помочь ему, дать ему миг передышки...

– Вы, бедная Катье. Ваша история всего печальней. – Она поднимает взгляд проследить, как именно он станет над ней издеваться. Её ошеломил вид слёз вместо этого, бегущих, бегущих по его щекам. – Вас всего лишь освободили. – его голос прерывается на последнем слове, его лицо упало вперёд, на секунду, в клетку рук, потом вспять из клетки, на попытку её собственного беззаботно вальсирующего смеха висельника. О нет, он же не окажется для неё тоже глупым? То, что ей нужно именно в этот момент её жизни, от какого-то мужчины в её жизни, это стабильность, умственное здоровье и сила характера. Нет, кажется. – Я говорил Слотропу, что он свободен, тоже. Я говорю любому, кто, возможно, услышит. Я повторяю. им, как и вам: вы свободны. Вы свободны. Вы свободны...

– Как может моя история быть печальней такого. – Бессовестная девчонка, она не подыгрывает ему, она действительно флиртует с ним сейчас, любой из приёмов, которым осветление волос и курсивная вязь девичества её обучили, лишь бы не окунуться в его черноту. Пойми, это не его чернота, а её собственная — недопустимая темень, которую она пытается приписать на момент Тирличу, нечто за пределами даже уже и центра рощи Пана, нечто отнюдь не пасторальное, а городское, набор способов, которыми естественные силы отводятся в сторону, втаптываются, очищаются или сливаются наземь и становятся совсем как злобный мертвец: Клипот, которого Вайсман «превозмог», души, чей переход на ту сторону оказался до того неудачным, что они утратили всю свою доброту вдоль пути в синей молнии (долгие морские борозды её зыби), и превратились в полоумных убийц и насмешников с невразумительными вскликами в пустоте, сухощавыми и оголённо тощими как крысы — городская тьма, это её собственная, наслоённая темень, в которой всё растекается в разные стороны, и ничто не начинается, ничто не кончается. Но с течением времени там становится шумнее. Втряхивается в её сознание.

– Флиртуйте, коли есть охота. – Тирлич сейчас изыскан, как тот Гэри Грант. – но будьте готовы к тому, что вас воспримут всерьёз. – О, хо. А вотаньки и оно, на чё вы, люди, посходились.

Но не обязательно. Его горечь (всё надлежаще заактировано в Германских архивах, которые могут, однако, быть уже уничтожены) засела чересчур глубоко для неё, правда. Он должен был освоить тысячу масок (поскольку Город продолжает маскировать себя против вторжений, которые мы часто и не видим, не знаем чем кончаются, молчащие и незамеченные революции в складских районах, где стены глухие, на участках, где трава растёт густо), и эта вот, вне всяких сомнений, этот Учтивец В Летах, Экзотичный, одна из них.

– Я не знаю как быть. – Она поднимается в долгом, затяжном пожатии плечами и начинает прохаживаться грациозно по комнате. Её давнишняя наработка: девушка около 16, которая думает, что все на неё смотрят. Её волосы спадают словно капюшон. Руки часто соприкасаются.

– Вам незачем углубляться в это дальше, чем обнаружение местонахождения Слотропа. – он опамятовался сказать ей, наконец. – Всё, что вам требуется, это поддерживать с нами связь, и ждать когда он снова покажется. Зачем переживать об остальном?

– Потому что у меня такое чувство. – её голос, возможно так и задумано, в полной нерешительности. – что «остальное» именно то, что мне следует делать. Я не хочу уйти с каким-то мелким выигрышем. Я просто хочу — ну не знаю, вернуть ему долг за осьминога или что-то вроде. Разве не следует мне знать почему он тут, что я сделала ему, для Них? Как можно Их остановить? Как долго я смогу отделываться лёгкой работой, дёшево отделываться? Не должна ли я пройти до самого конца?

Её мазохизм [писал Вайсман из Гааги] для неё опора. Что её всё ещё возможно ранить, что она человек и способна плакать от боли. Потому что, часто, она забывает. Я могу лишь гадать насколько ужасно это должно быть... Поэтому ей нужен хлыст. Она подставляет зад не из покорности, а от отчаяния — как твои страхи импотенции, и мои: может он ещё… а если подведёт… Но от истинной покорности, от того чтобы отпустить своё «я» и перейти во Всё, тут нет и капли, уж только не у Катье. Она не та жертва, которую я бы выбрал развязаться с этим. Возможно, перед концом появится другой. Возможно я размечтался… Не для того я тут, не так ли, чтоб исполнять её фантазии!

– Вам назначено выжить. Да, возможно. Неважно сколько боли вы хотите себе причинить, вам всё же всегда удастся прорваться. В вашей воле избрать насколько приятным будет каждый переход. Обычно это достаётся в награду. Не стану спрашивать за что. Мне жаль, но похоже вы и вправду сами не знаете. Потому-то ваша участь самая печальная.

– Награда — она вот-вот взорвётся. – Да это пожизненный приговор. Если по-вашему это награда, то кто тогда я, по-вашему?

– Политическое ничто.

– Чёрный ублюдок

– Это в точку. – Он позволил ей высказать правду. Часы бьют в каменном углу. – У нас есть кое-кто из бывших с Блисеро в Мае. Перед самым концом. Вам не обязательно —

– Идти и слушать, да, Оберст. Но я хочу.

Он поднимается, сгибает свою официальную и джентльменскую руку, усмехаясь на сторону и чувствуя себя клоуном. Её же усмешка направлена вверх, как у зловредной Офелии только что заглянувшей в страну сумасшедшего и ей теперь не терпится покинуть двор.

Обратная связь, улыбка-на-улыбку, прикидки, колебания: всё это сваливается в мы никогда не узнаем друг друга. Сияющие, незнакомцы, ла-ла-ла, вышли выслушать про конец человека, которого мы оба любили, и мы, незнакомцы в кино, обречённые на разные ряды, проходы, выходы, дороги домой.

Далеко в другом коридоре шумно надрывается сверло, дымит, перед тем как заклинить. Подносы кафетерия и стальная посуда позвякивают, невинный и добрый звук позади знакомых областей пара, жира на грани прокисания, сигаретного дыма, шума воды, жидкости для мытья — кафетерий посреди дня.

Ещё есть за что удерживаться...

* * * * * * *