великие творения
                   былого

Она прибывает в город на краденом велосипеде: белый платок венчает её, плещет позади язычками, чрезвычайный посланник от осушенной и завоёванной земли, сама носительница древнего титула, но без всякой реальной власти, о том даже и мечтать не приходится. На ней простое белое платье, теннисное платье из довоенных летних пор, спадающее теперь не заточено-лезвенными сборками, а мягче, случайнее, полурассыпчато, касания синевы в складках поглубже, платье для перемен погоды, платье, чтобы его овевали тени деревьев, перечёркивали крохи коричневого с солнечно-жёлтым, пока она проносится в задумчивости, но без улыбок обращённых в себя, под листвой деревьев окаймляющих укатанный грунт дороги. Её волосы свиты в косы, поверх головы, которую она держит не слишком высоко, но и не так, чтоб назвать «понуро», а навстречу (скажем, наперекор) некоему будущему, впервые со времён Казино Герман Геринг… и она не из нашего мига, не из нашего времени, никак.

Самый крайний часовой выглядывает из своей ржаво-костлявой развалины и на два полных педальных прокрута они оба, он и Катье, под открытым светом дня, сливаясь с утоптанной землёй, ржавчиной, с кляксовыми проколами солнечного света, холодно золотого и сглаженного как стекло, со свежим ветром в деревьях. Гипертиреозно Африканские глаза, их радужка в осаде, словно ранние подсолнухи в переполненных белках… Уга-буга! Двай бегом к там-таму, двай! Скажи в деревню, племени, ну жа!

Итак, ДУМдумдумдум, ДУМдумдумдум, ладно, но всё равно в её манере нет места даже любопытству (а как же, разве не бьют тут барабаны? шанс для насилия? Бросок змеи с ветвей, что-то громадное ждёт там среди тысячи кланяющихся древесных вершин, вскрик внутри неё, подскок в первобытном ужасе, покорность ему и тем самым—так ей мечталось—возвращение себе своей души, её давно утраченного «я»…). Не станет она тратить больше мимолётного взгляда на Германские газоны разбегающиеся так глубоко прочь в зелёные марева или холмы, на бледные отростки мраморных балюстрад рядом с санаторными дорожками в непрестанных извивах, горячке, в одышке, на гущу каплечленных побегов и шипов настолько старых, до того безутешных, что глаза отдёрнулись, стиснулись слёзными железами, переведены найти, найти во что бы то ни стало, тропу исчезнувшую так сразу… или же оглянуться назад и цепляться за какой-либо след курорта, уголок Sprudelhof’а, самую макушку оркестровой раковины, что-то противопоставить шёпоту Пана из тёмной поросли Войди же… забудь о них. Иди сюда... Нет. Только не Катье. Она уже бывала в чащах и гущах. Она плясала голой и расставляла свою пизду под рога зверья из дебрей. Она ощущала луну подошвами своих ступней, принимала её приливы поверхностями своего мозга. Пан никудышный любовник. Сегодня, на людях, у них нет ничего кроме нервных взглядов друг для друга.

Что случается прямо сейчас, внося тревогу, так это вдруг взявшийся из ниоткуда полный хор мужчин Иреро. Они одеты в белые матросские костюмы в стиле подчёркивающем задницы, выпуклость паха, тонкие талии и рельефы грудных клеток, и они несут девушку всю в серебряной парче, громогласную крутую даму на манер Алмазной Лил или Гины из Техаса. Как только они её опустили, все начинают плясать и петь:

Затем Андреас и Павел выходят в туфлях для степа (освобождённых у довольно фривольного АНРС шоу, что гастролировали тут в Июле) исполнить один из тех номеров песня-под-чечётку:

etc.

Ну, Катье врубается ещё задолго до первых 8 тактов, что эта наглая блондинка-бомба ни кто иной, как она сама: она выплясывает танец с этими чёрными моряками на берегу. Догадавшись также, что она является аллегорической фигурой Паранойи (классная старушенция, малость того, но сердцем чистая), она должна отметить, что находит джазовую вульгарность музыки несколько огорчительной. Вообще-то ей представлялось нечто под Айсидору Дункан, классическое и полно кисеи, и к тому же—ну белое. В кратком обзоре Пирата Прентиса для неё были фольклор, политика, Зональные стратегии—но никак не чернота. А ведь именно об этом ей нужно было знать в первую очередь. Как ей пройти теперь через столько черноты для собственного искупления? Разве так сможет она найти Слотропа? Посреди такой черноты (грассируя это слово, как старик произносил бы имя общественной фигуры, придавая гортанности до полной черноты: чтоб вовсе не произносилось). Здесь присутствует тот упрямый, давящий жар в её мыслях. Ничего подобного тем явно расистским мурашкам, нет, но чувство ещё одной обузы, в дополнение к нехватке пищи в Зоне, к курятнику, пещере или подвалу в виде приюта при закате, к фобиям военной оккупации и уклончивостям ничем не лучшим, чем в Голландии в прошлом году, по крайней мере, тут хоть удобно, уютно-лотосно, но катастрофично, в Реальном Мире снаружи, в который она всё ещё верит, и никогда не перестанет надеяться на возвращение в него однажды. Мало ей этого всего, так нет же, теперь она должна ещё и черноту терпеть. Её неготовность к этому должна её выручить.

С Андреасом она очаровательна, она излучает ту чувственность, что присуща женщине озабоченной безопасностью отсутствующего любовника. Однако, ей нужно видеть Тирлича. Их первая встреча. Каждого, по-своему, любил капитан Блисеро. Каждому пришлось как-то стерпеться с этим, просто стерпеться, и уже достаточно давно, день за днём... .

– Оберст. Я счастлива— голос её обрывается. Сам собой. Её голова склоняется над его столом не дольше, чем необходимо для благодарности, объявить свою пассивность. Чёрта с два она счастлива.

Он кивает, поводит бородой к стулу. Вот, стало быть, Золотая Сука из последнего письма Блисеро, из Голландии. Тирлич не пытался представить её тогда, слишком охваченный, слишком стиснутый жалостью к тому, что творится с Вайсманом. Она казалась тогда одной из предсказуемых форм ужаса, что должно быть наполнял его мир. Но, этнически, когда ему меньше всего хотелось бы, чуть погодя Тирлич начал думать о ней как о великом наскальном рисунке Белой Женщины в Калахари, белой от пояса вниз, с луком и стрелами, вслед за ней её чёрная служанка по неверному пространству, камню и провалам, фигуры всевозможных размеров, движутся туда-сюда...

Но тут и впрямь Золотая Сука. Он удивлён насколько она стройна и молода—бледность как у начавшей покидать этот мир, готова исчезнуть вовсе при слишком бездумной ухватке. Она осознаёт собственную хрупкую истончённость, её лейкемию души, и ею она подманивает. Ты должен хотеть её, но никогда не показывать этого—ни взглядом, ни движением—не то она рассеется, исчезнет напрочь, как дым над тропой уходящей в пустыню, и у тебя никогда не будет возможности снова.

– Вы должно быть видели его не так давно, как я.– Говорит он негромко. Она удивлена его вежливостью. Разочарована: ждала большей напористости. Губа её начала приподыматься.– Как он выглядел?

– Одиноким.– Её отрывистый кивок на сторону. Не сводит с него взгляда со всей нейтральностью, которую может позволить себе при  таких обставах. Она подразумевает, Тебя с ним не было, когда ты был ему нужен.

– Он всегда был одинок.

Тут она поняла, что это не робость, она ошибалась. Это порядочность. Человек хочет быть порядочным. Он оставляет себя открытым. (Она поступает также, но лишь потому, что всё, что может ранить, давно сведено в онемелость. Тут нет большого риска для Катье). Но Тирлич рискует чем рискуют бывшие любовники в присутствии Возлюбленного, фактически или на словах: глубочайшими опасностями пораниться о стыд, о возвращение чувства утраты, нарваться на издёвки и осмеяние. Следует ли ей насмехаться? Сделал ли он это слишком простым—а затем, наоборот, ждёт от неё честной игры? Может ли она быть честной как он, не рискуя слишком многим? «Он умирал»,– говорит она ему,– «он выглядел очень старым. Я даже не знаю, выбрался ли он живым из Голланидии».

– Он— и это колебание может быть (а) чтобы не ранить её чувства, (б) из соображений безопасности Schwarzkommando или (в) и то, и другое… но затем, к чёрту, Принцип Максимизации Риска снова берёт своё: – Он добрался до Люнеберг Хита. Если вы не знали, вам следует знать.

– Вы искали его.

– И Слотроп делал то же самое, хотя не думаю, что Слотроп догадывался об этом.

– Слотроп и я— она обводит взглядом комнату, глаза отскакивают от металлических поверхностей, бумаг, граней соли, не могут найти где затихнуть. Словно делая отчаянно нежданное признание,– Всё как-то теперь ушло. Не знаю толком, зачем меня сюда посылали. Я уже не знаю, кем Слотроп был на самом деле. Какой-то сбой освещения. Не могу различить. Всё от меня отдаляется...