великие творения
                   былого

Со сдвоенным притопом переключения, пятка-носок, мчит прочь Роджер Мехико. Вдоль летнего Автобана, стыки покрытия ритмично бухают под его колёсами. Он гонит на до-Гитлеровском Хорх 870В через выгорело-пурпурную волнистость Люнебург Хита. Поверх ветрового стекла его треплет слегка  поток воздуха пропитанный можжевельником. Овцы-Хайдшнюке вдалеке отдыхают, не шевелясь, словно упавшие облака. Болотца и ракитник проносятся по сторонам. Над головою небо в хлопотах, плывёт, живая плазма.

Хорх, армески-зелёный, с одним скромным нарциссом, нарисованным посреди капота, прятался в кузове грузовика на ближнем к Эльбе краю Бригадной стоянки в Гамбурге, под брезентом, кроме его передних фар, пытливые глаза дружелюбного инопланетянина улыбнулись Роджеру. Привет, Землянин. Уже в пути, он обнаружил, что пол усыпан непоседливыми стеклянными баночками без наклеек, типа детского питания, странная нездорового цвета хрень, от которой вряд ли какой людской младенец, съев, выживет, зелень с розовыми разводами, рвотно-бежевая с лиловыми вкраплениями, определить всё это никак невозможно, каждая крышка украшена улыбкой толстого, ангелоподобного младенчика, под ярким стеклом кишат токсины ботулизма с трупными ядами… время от времени новая банка выскакивает, сама собой, из-под сиденья и катается вопреки законам ускорения, среди педалей, чтоб его ноги сбивались с толку. Он знает, что надо бы заглянуть вниз и посмотреть, что там творится, но всё никак не соберётся.

Бутылочки катаются, звякая, по полу, под капотом толкатель клапана или два, частят со своей историей, на что у них жалобы. Дикая горчица хлещет мимо, по центру Автобана, совершенно двуцветная, лишь зелёный с жёлтым, роковая река различимая только под двумя волнами рябящего света. Роджер поёт для девушки в Каксэвене, которая всё ещё носит имя Джессики:

Тут он въехал в настолько ярко золотое слияние склона с полем, что почти забыл вписаться в прикрытый насыпью поворот...

Неделю назад она ушла, заглянув на прощанье в «Белое Посещение». За исключением пустячного охвостья от ПРПУК, это место снова стало дурдомом. Тросы аэростатов лежат ржавея на отсыревших лугах, превращаясь в чешуйки, ионы и в землю—жилы, что пели грозными ночами среди сирен воющих в терцию, сглаженных как далёкий ветер, вперемешку с буханьем бомб, теперь лежат вялые, старые, жёсткими кольцами металлического праха. Незабудки вскипают на каждом шагу под ногами, муравьи суетятся с чувством царствующих. Углокрыльницы, лимонницы, красные адмиралы парят на термоклиньях вдоль скал. Джессика укоротила чёлку, с последнего раза как Роджер её видел, и проживает обычную полосу тревоги: «Вид просто ужасный, и даже не говори ничего...»

– Вид просто улётный. Люблю его.

– Ты издеваешься.

– Джес, зачем нам говорить о причёсках, ради Бога.

Пока где-то, по ту сторону Канала, барьер неодолимый как стена Смерти для поимки начинающего медиума, Лейтанта Слотропа, негодного, совсем пропащего, ширится по лику Зоны. Роджер не хочет махнуть на него рукой: Роджер хочет поступать правильно. «Я просто не могу бросить бедного обалдуя где-то там. Они хотят его прикончить—»

– Но, Роджер,– это же весна. У нас уже мир.

Нет, у нас его нет. Это ещё один кусок пропаганды. Нам это подсунуло ПВР. Итак, джентльмены, как вы видите из результатов исследований, оптимальное время у нас 8 мая, как раз накануне исхода Троицы, занятия в школах заканчиваются, погода предвещает урожайный год, заказы на уголь начинают свой сезонный спад, давая нам пару месяцев передышки, поставить наши квоты в Руре снова на их ноги—нет, он видит лишь всё те же быстрины власти, всё то же обнищание, в котором он бился с 39-го, его девушку вот-вот увезут в Германию, откуда должны отправить на дембель как всех. Никакого исхода кверху, что светил бы им хоть малейшей надеждой вывернуться. И что-то всё ещё продолжается, не называй это «войной», если оно тебя нервирует, возможно, показатель смертности снизился на пункт или два, баночное пиво наконец-то вернулось и на Трафальгарской площади собралось очень много людей в одну из ночей, не так давно… но Их операция продолжается.

Печальный факт, раздирающий его сердце, подчёркивающий его опустошённость, в том, что Джессика верит Им. «Война» была необходимым для неё условием, чтобы оставаться с Роджером. «Мир» позволяет ей оставить его. Его ресурсы, в сравнении с имеющимися у Них, слишком скудны. Давний Бобёр, чему ж удивляться, будет отвечать там за связь с воздушной обороной, так что они окажутся вместе в романтичном Каксэвене. Спасибо, безумец Роджер, это было великолепно, завихрение военного времени, и кончали мы крайне зажигательно, твои руки раскинуты как крылья Летающей Крепости, у нас имелись свои военные тайны, мы дурачили старых толстых Полковников направо и налево, но всему приходит стоп, у-юй! Мне надо бежать, милый Роджер, это было прекрасным сном...

Он рухнул бы перед её коленками пахнущими глицерином и розовой водой, вылизывал бы соль и песок из её ВТС башмаков, отдал бы ей свою свободу, свою зарплату за следующие пятьдесят лет на хорошей постоянной работе, свой несчастный пульсирующий мозг. Да только всё слишком поздно. У нас уже Мир. Паранойя, опасность, лишённый мелодии посвист деловитой Смерти рядом, всё утихло, осталось на Войне, осталось в Годах с Роджером Мехико. День, когда ракеты перестали падать, стал началом конца для Роджера и Джессики. И чем яснее становилось, день за другим безопасным днём, что больше не будут падать снова, новый мир стал закрадываться в неё как весна—не столько из-за перемен, которые она ощущала в воздухе, в толпах магазина Вулворт, больше похожих на весну в плохом кино с бумажными листьями, цветом деревьев из ваты и фальшивой молнией… нет, никогда больше не будет она стоять перед их кухонной раковиной с фарфоровой чашкой попискивающей от её пальцев, звуки детских беззащитных всхлипов, с тонким эхом ВЫШИБЛЕНЫ ИЗ ВНИМАНИЯ ВЗРЫВОМ РАКЕТЫ разбиты в россыпь белого и синего по полу...

Эти смертоносные ракеты уже в прошлом. На этот раз она будет запускающей стороной, она и Джереми—разве не так всегда и должно было быть? запускать их в море: никаких смертей, только зрелище, огонь и грохот, возбуждение без убийства, разве не об этом она молилась в том увядающем доме, теперь уже возвращённом из реквизиции, занятом снова людскими придатками к бахроме, портретам собак, Викторианским стульям, спрятанным кипам News of the World в шкафу на втором этаже.

Ей надо ехать. Приказ свыше, выше непосредственных командиров, с кем она могла бы договориться. Её будущее связано с будущим всего Мира, а у Роджера только лишь  с его странной версией Войны, которую всё ещё носит в себе. Он не может продвинуться дальше бедняжка, та его не пускает. Всё такой же пассивный, как и был под ракетами. Роджер жертва. Джереми из тех, кто их запускает. «Война мать моя»,– сказал он в самый первый день, а Джессика подумала какие леди в чёрном являются ему в снах, какие пепельно-белые улыбки, что за секатор прорежет комнату, отчикнет их зиму… так много в нём она никак не смогла понять… так много ненужного во время Мира. Она уже начинает думать об их времени как о череде взрывов, безумия нарастающего в ритмах Войны. Теперь вот вздумал отправиться спасать Слотропа, ещё одного ракето-сотворённого, вампира, чья сексуальная жизнь, фактически, подпитывалась ужасом Ракетного Блица—фу, жуть, жуть. Надо, чтоб его взяли, и не держали взаперти. Роджер должно быть больше думает о Слотропе, чем о ней, два сапога пара, вот они кто, ну—она надеется эти двое будут счастливы вместе. Усядутся себе пиво пить, рассказывать истории про ракеты, калякать уравнения друг другу. Ах, как весело. По крайней мере, она не бросает его в пустоте. Он не останется один, будет чем занять время...

Она отошла прочь от него, вдоль пляжа. Солнце сегодня такое яркое, что тень рядом с её Ахилловым сухожилием обрисовывается отчётливо чёрной: как шов от пятки шёлкового чулка. Её голова, как всегда, склонилась вперёд, прочь, открытая шея, которую он никогда не перестанет любить, никогда уже не увидит, беззащитна как её красота, её неведение насколько в постоянной опасности движется она в Мире. Она может знать слегка, может думать о себе, про лицо и тело, как о «симпатичной»... но он никогда не мог сказать ей остального, как много прочего живого, птиц, ночей пахнущих травами и дождём, залитые солнцем минуты простого покоя, тоже вобрано в то, что она для него. Была. Он теряет больше, чем одну только Джессику: он утрачивает целый пласт  жизни, где впервые ему было уютно в Миру Сотворённом. Теперь уходит обратно в зиму, вкладывается в его единственный конверт. Усилие необходимое для того, чтобы продолжать больше того, на которое он способен в одиночку.

Он не думал, что будет плакать, когда она ушла. Но он плакал. Соплей с полкубометра, глаза красные как гвоздики. Вскоре, всякий раз как его левая нога ударяла при ходьбе о землю, боль всплескивалась в половине его черепа. А, наверно это и есть то, что называют «боль разлуки!» Пойнтсмен являлся с охапками работы. Роджер чувствовал, что не может забыть Джессику и меньше беспокоиться о Слотропе.