великие творения
                   былого

Слотроп спускается по тропе к горному ручью, где оставлял свою гармошку отмокать всю ночь, втиснутую между парой камней в тихой заводи.

– Твой «свет и доброта» вилянье обречённого,– грит Густав.– Так и прёт мертвячиной от любого их тех игривых мотивчиков.– Озлоблено, он обезглавливает фиал с кокаином зубами и сплёвывает огрызки в гущу шелестящих насекомых.

Сквозь бегущую воду, дыры в старом Hohner Слотроп видит кривящимися, одна за другой, квадратики растягиваются, как ноты, визуальный блюз исполняемый чистым ручьём. Есть исполнители на губных гармошках и дульсимерах во всех реках, где течёт вода. Как пророчествовал Рильке,

До сих пор можно, даже на таком удалении, найти и расслышать призраки пропавших музыкантов. Вытряхивая воду из своей гармошки, язычки поют о его ногу, подбирая единственный блюз первого такта в этом утреннем отрезке, Слотроп, всего-навсего посасывая свою гармошку, ближе чем когда-либо к тому, чтобы стать медиумом спиритуалистом, но даже и не догадывается об этом.

Гармошка показала себя не сразу. Первые дни в этих горах, он набрёл на комплект волынок брошенных в апреле каким-то Шотландским подразделением. Слотроп приноровился вычислять вещи. Имперский инструмент был проще простого. За неделю он освоил ту мечтательную песню, что Дик Повел пел в кино «Позволь придти мне в тень и спеть тебе», и целыми днями её наигрывал, ВАНГ-дидл де-ди, ВАНГ де дам—де-доооооо… опять и опять, на волынках. Мало-помалу он начал замечать приношения еды, что оставлялись возле сарая, где он ютился. Кормовая свёкла, корзинка с ягодами, даже свежая рыба. Он никогда не видел, кто их оставляет. Может его посчитали духом волынщика, или же чисто самим звуком, а он знал достаточно об одиночествах и ночных голосах, чтобы догадаться что к чему. Он бросил играть на волынке, и на следующий день нашёл гармошку. Она оказалась той самой, которую он потерял в 1938 или -9, в унитазе, в Бальном Зале Роузленд, но то было слишком давно, чтоб он вспомнил.

Его оставляют в одиночестве. Если другие замечали его или его костёр, они не пробовали подойти. Он оброс волосами и бородой, носит рубаху из грубой ткани и штаны, которые Бодайн освободил для него из прачечной Джон Е. Бэдэса. Но ему нравится все дни проводить голым, муравьи заползают по его ногам, бабочки садятся на плечи, наблюдать жизнь гор, знакомиться с глухарями и сорокопутами, с барсуками, сурками. У него сколько угодно направлений, в каких надо двигаться, но ему охота остаться тут, пока что. Повсюду где он побывал, Каксэвен, Берлин, Ницца, Цюрих, сейчас наверняка слежка. Он мог бы попробовать найти Шпрингера или Бладгета Ваксвинга. Чего его так заклинило получить документы? На кой хуй документы, вообще? Мог бы попробовать какой-то из Балтийских портов, дождаться фрау Гнаб и отправиться в ту Данию или в ту же Швецию. ПеэЛы, конторы сгорели, записи утрачены полностью—может на документы в Европе не так уж и смотрят… мин-минуточку, это и всё насчёт куда, Слотроп? А? А Америка? Блядь. Завязывай—

Ага. Всё ещё думает как-то можно вернуться. Он менялся, конечно, менялся, общипывая альбатроса своего «я», время от времени, от нечего делать, полубессознательно, как в носу колупаются—но единственным из призраков-перьев, что его пальцы всегда обходили, была Америка. Бедный долбоёб, никак не может с ней расстаться. Она шептала люби меня слишком часто ему во сне. Заманивала ненасытно его проснувшееся внимание своими ну-иди-же, обещаниями невероятного. Однажды—ему видится такой день—он, может, сумеет, наконец, сказать извини, конечно, и бросить её… но пока ещё нет. Ещё одна попытка, ещё один шанс, ещё одна сделка, ещё один перевод на линию посулившую надежду. Может это просто гордыня. Что если для него уже не осталось места в её конюшне? Если она его изгнала, она же не станет объяснять. Её «жеребцы» прав не имеют. У неё иммунитет на их никчёмные глупые вопросы. Она та самая Амазонская Сука, как именовали её твои фантазии.

И потом есть ещё Джамф, сочетание «Джамф» и «я» в изначальном сне. К кому он может обратиться с этим? такое не выдержит излишнего колупания, правда ж? Если он подберётся слишком близко, ему не сойдёт с рук. Сперва Они могут его предупредить, а могут и не предупреждать.

Предчувствия становятся всё различимее, определённее. Он следит за полётами птиц и за узорами пепла в его костре, он читает по внутренностям пойманной им и почищенной форели, клочки утерянных бумажек, рисунки на разрушенных стенах, где штукатурка сбита выстрелами до кирпичного нутра—разрушения в разных формах, которые можно прочитывать.

Однажды ночью, на стене общественного сортира, смердящего и созревшего тифом, он находит среди инициалов, дат, торопливых рисунков членов и ртов раскрытых принять их, трафаретов вервольфа тёмного человека с высокими плечами и в шляпе, официальный лозунг: willst du V-2, dann arbeite. Если хочешь V-2, тогда работай. Добрый Вечер, Тайрон Слотроп… нет, нет, погоди, всё в порядке, вон на другой стене тоже намалёвано willst du V-2, dann arbeite. Повезло. Нарастание голосов отступает, шутка объяснилась, он просто снова с Геббельсом, с неспособностью того оставить тебя в покое. Но понадобилось усилие над собой, чтобы подойти к той другой стене посмотреть. Там могло оказаться что угодно. Смеркалось. Вспаханные поля, линии электропередач, дренажные канавы и далёкие лесополосы расстилались на мили. Он чувствовал смелость и уверенность. Но тут на глаза попалось другое послание:

ТУТ БЫЛ РАКЕТМЭН

Сначала он подумал, что сам написал это, а потом забыл. Странно, что это стало его первой мыслью, но именно такой она была. Может быть, он начинал имплицировать самого себя, какую-то свою вчерашнюю версию, в Сочетании с тем, кем стал. В своей инертной коме, альбатрос шевельнулся.

Прошлые Слотропы, допустим по одному в день, какие-то из них сильнее остальных, уходили с каждым закатом на яростную рать. Они бойцы пятой колонны, внутри его головы, выжидают момент сдать его четырём остальным дивизиям снаружи, наступающим...

Поэтому, рядом с другими рисунками, куском камня, он выцарапывает этот знак: Слотроп в осаде. Только после того, как он оставил тот же знак ещё в полдюжине мест, ему доходит, что на самом деле его рисунок представляет ракету А-4, вид снизу. К тому времени он уже подмечал другие четырёхкратные выражения—вариации космической ветряной мельницы Франса Ван дер Грува—свастики, гимнастически символы FFFF в кругу симметрично вверх ногами и задом наперёд, Frisch Fromm Frölich Frei над аккуратными дверями в тихих улочках, и перекрёстки, где можешь сидеть и слушать дорожное движение на Той Стороне, услышать будущее (там никакой временно́й последовательности: все события там слиты в один и тот же вечный момент и потому определённые послания не всегда «содержат смысл» по ту сторону: им не достаёт исторической структуры, они кажутся фантастическими или безумными).

Крыши кирх песчаного цвета подпирают горизонты вокруг Слотропа, апсиды на все четыре стороны направляют, как стабилизаторы ракеты, обтекаемые шпили… резьбленным в песчанике находит он дожидающийся его знак посвящения, крест охваченный кру́гом. Наконец, однажды днём, лёжа привольно, раскинувшись на солнце, на окраине одного из древних городов Чумы, он и сам становится крестом, перекрёстком, живым пересечением, к которому явились судьи установить виселицу для обычного преступника приговорённого к повешению в полдень. Чёрные гончие и клыкастые ищейки, пронырливые как выдры, собачьих пород утраченных за 700 лет, гоняются за сучкой в течке, пока зрители собираются, это четвёртое повешение за весну, а тут представления случаются не часто, кроме как для такого вот, которому в последний момент примерещился кто знает где украденный жилет, кто знает что за толстомясая gnädige Frau и налетающая Смерть, член вскакивает, непомерное тёмно-пурпурное взбухание, и как раз когда трескает шея, он и вправду кончает в свою излохмаченную тряпку на чреслах, засаленную словно кожа святого под пурпурным плащом Поста, и одна капля спермы продолжает скатываться, капая с волоса на волос мёртвой ноги до самого низа, с конца заскорузлого пальца голой ступни спадает на землю точно в центре перекрёстка и там, под покровом ночи, превращается в корень мандрагоры. В следующую пятницу, на рассвете, Колдун, его собственный Heiligenschein рябит от инфракрасного до ультрафиолетового кольцами света вокруг его тени по росистой траве, приходит со своим псом, угольно-чёрным псом несколько дней не кормленным. Колдун осторожно копает вокруг драгоценного корня покуда  лишь тончайшие корне-нити продолжают удерживать его—привязывает его к хвосту своего чёрного пса, затыкает себе уши воском, затем вынимает краюху хлеба приманкой некормленому  зверю рррофг! пёс бросается за куском, корень выдернут, издав свой пронзающий роковой вскрик. Пёс падает замертво на полпути к завтраку, его свято-свечение замирает и гаснет в миллионах росинок. Колдун уносит корень домой нежно, одевает его в белый кафтанец и кладёт рядом с ним деньги на ночь: поутру монет вдесятеро больше. Представитель Комитета по Идиопатическим архетипам является с визитом. «Инфляция?»– Колдун пытается замести следы неясными мановениями рук,– « Капитал? Не слыхал ничего такого». — «Нет, нет»,– отвечает гость,– «не в текущий момент. Мы стараемся думать наперёд. Нам бы хотелось услышать об основой структуре этого. Насколько невыносимым был крик, например?» — «Держал уши заткнутыми, не слышал ничего». — Посланник сияет братски деловой улыбкой,– «Не могу сказать, что виню вас в этом...»

Кресты, свастики, мандалы Зоны, разве могут они не говорить что-то Слотропу? Он сидел на кухне Кислоты Бумера, в воздухе струились узоры анаши, читал рецепты супов, в каждой косточке и каждом капустном листе находя расшифровку самого себя… обрывки новостей, имена рабочих лошадок, что может пригодиться ему когда-то смыться... Ему приходилось работать лопатой и ломом на весенних дорогах Бёркшира, апрельские утраченные им дни, это называлось «работа по статье 81-й», вслед за скрепером счищающим зимнюю атаку-изнутри в кристаллах, её белую некрополизацию… подбирал ржавеющие банки от пива, жёлтые резинки с семенем обойдённых, Клинекс скрученный под вид мозга спрятать сопли обойдённых, слёзы обойдённых, газеты, битое стекло, части автомобилей, в дни, когда с суеверным страхом он мог сложить это всё воедино, чётко видя в каждом строку, записи, летопись: о нём, о его зиме, о его стране… наставляющую его, остолопа и никчемушника, в смыслах глубже, чем ему под силу объяснить, были лица детей из окон проходящих поездов, пара тактов танцевальной музыки где-то, на какой-то другой улице поздним вечером, иглы и ветви сосны в чистой светящейся дрожи на фоне ночных облаков, одна электросхема из сотен в смазанной желтеющей охапке, смех на краю пшеничного поля ранним утром, когда он шагал в школу, звук мотоцикла на холостом ходу в тяжёлый сумерками час лета… и теперь в Зоне, в тот же день, как он был перекрёстком, после сильного дождя, который уж и не упомнит, Слотроп видит очень широкую радугу, крепкий радужный хуй упёртый из лобковых облаков в Землю, зелёную, влажно раздавшуюся Землю, и грудь его переполняется, и он стоит и плачет, и ничего нет у него в голове, а просто одни чувства, как блаженный...

* * * * * * *