великие творения
                   былого

И он таки приводит гостя: Моряка Бодвайна, который по своим связям заказал передать ему из зоны Панамского Канала (где докеры носят их как униформу в изумительных тропически-попугайных сочетаниях жёлтого, зелёного, лавандового, алого) костюм зут небывалых пропорций — углы лацканов приходится закреплять вешалками-плечиками, настолько они выдаются за пределы остального костюма — под свою, лиловый-с-пурпурным, рубаху пижонистый матрос одел корсет, сжав себе талию до сильфидного метра в обхвате, чтобы резко сошёлся пиджак, который затем спадает до колен Бодайна пятикратно-разделённый на ярды складок, как у кильта, что огибают его спину покрывая зад. Штаны на ремне подмышками, внизу сходятся настолько, что он вынужден использовать потайные зипперы, чтобы протиснуть ноги. Весь костюм синий, не костюмно-синий, нет — настоящий СИНИЙ: нитрокрасочно-синий. Он моментально бросается в глаза, где бы ни появился. На собирушках он мозолит периферийное зрение, делая пристойную болтовню ни о чём невозможной. Этот костюм заставляет тебя размышлять о вещах настолько же основополагающих, как его цвет, либо чувствовать себя поверхностной мелочёвкой. Подрывной прикид, охренеть до чего.

– Только ты и я, кореш? – грит Бодайн. – А чё так типа робко?

– Послушай, – Роджер издаёт нездоровый смешок, отмечая то, что только что пришло ему в голову, – мы даже не можем прихватить с собой те большие резиновые хуи. Сёдня придётся полагаться на свою смекалку!

– Тогда так, пошлю мотоцикл к Пуци подогнать нам взвод клоунов и —

– Знаешь что? Ты утратил свой дух любителя приключений. Ага. Раньше ты таким не был, знаешь ли.

– Слышь, братиш, – произнося на Флотском Диалекте: братиишь, – брось, братиишь. Поставь себя на моё место.

– Я б и не против, но… утону ж в таком-то.

– Простой скромный парень, – тут смуглый бороздитель глубин чешет свой пах мозолистым пальцем за увёртливым крабом, взбалтывая волны в широких складках ткани своих брюк, – простой веснушчатый пацан из Альберт Ли, Миннесота, там на шоссе 69, с ограничением скорости до жми-на-всю-катушку, ночь напролёт, просто старается как-то перебиваться здесь, в Зоне, тот веснушчатый мальчишечка, что втыкал булавку в пробку для точечного контакта, не спал и слушал голоса от побережья до побережья, когда мне не было и 10, и ни один из них никогда не дал совета соваться в бандитские разборки, братиишь. Радуйся, что ты всё ещё так охуенно наивен, Родж, подожди, как увидишь первую разделку Европейского гангстера, они любят делать три контрольных: в голову, желудок и сердце. Ты врубился, насчёт желудка? В этих краях желудок не считается вторым классом, и это стоящая осенняя мысля для обмозговки на досуге.

– Бодайн, разве ты не дезертировал? Но за это смертная казнь, правда?

– Блядь, такое я смогу уладить. Но я всего лишь винтик. Не вздумай думать, будто я во всём разбираюсь. Всё я знаю только в своём деле. Могу тебе показать, как промывать кокс и как его проверить, я могу пощупать брюлик и по температуре скажу тебе подделка или нет — подделка не станет сосать столько температуры из твоего тела, «стекло ленивый вампир», говорили в старину деловые, а и я могу отличить фальшивую банкноту так же легко, как Ш на проверке у окулиста, моя зрительная память одна из лучших в Зоне — Короче, Роджер потащил его с собой, с его монологом, в его зут костюме, на Круппное увеселение.

Ещё в дверях, первое, что отмечает Бодайн, так это струнный квартет, играющий тут сегодня. Второй скрипкой оказался Густав Шабоне, частый непрошенный партнёр Кислоты Бумера по торчалову, «Капитан Ужас», как его ласково, но не без оснований, кличут в Der Platz — а на виолончели ученик-подмастерье Густава в искусстве внушать самоубийственную депрессию любому, оказавшемуся в радиусе 100 метров (кто там стучит и подхихикивает у тебя под дверью, Фред и Филис?), Андрэ Омнопон, с пушистыми усами Рильке и татуировкой Хрюнделя на животе (что становится «крутяком» последнее время, даже в глубинке Зоны среди Американских подростковых блядюшек катит за «у! ты чё!»). Густав и Андрэ на этом вечере Внутрение Голоса. И это крайне странно, потому что в программе редко исполняемый квартет Гайдна Оп. 75, так называемый «Казу» Квартет в Соль-Бемоль Миноре, который окрещён так по части из Largo, cantabileemesto, в которой Внутренним Голосам надо играть на казу вместо обычных своих инструментов, создавая проблемы динамики для виолончели и первой скрипки, весьма уникальные в музыкальной литературе. «Там вам и впрямь приходится местами чередовать спикатто с де́таше́», – Бодвайн торопливо растолковывает Корпоративной Жене, типа как ложась на курс к столу бесплатного ланча в углу комнаты, заваленному холодными закусками из раков и сэндвичами с каплуном, – «поменьше смычка, поднять, вы ж понимаете, смягчить — к тому же там около тысячи взрывов ppp-к-fff, но только один, знаменитый Один, идёт в обратную...» Действительно, одна из причин редкого исполнения произведения в настолько подрывном использовании fff, стихающего до ppp. В этом штришок бродячей звукотени, Brennschluss Солнца. Они не хотят, чтоб ты чересчур наслушался такого — во всяком случае, не так, как проставлено у Гайдна (странный ляпсус в поведении почтенного композитора): виолончель, скрипка, высокие тремоло двух казу сплетаются в мелодию, звучащую как песня из кинофильма Доктор Джекил и Мистер Хайд «Ты б Видел Как Пляшу Я Польку», когда вдруг посреди нечётного такта казу просто останавливаются полностью, и Внутренние Голоса начинают выдавать анти-мотив, который, как грит традиция, представляет двух Деревенских Кретинов 18-го столетия блямкающих на своих нижних губах. Друг на друга. Так продолжается 20, 40 тактов, это пицикатто расслабленных. Крупписты среднего звена скрипят кривыми ножками бархатных стульев, блимбубублимбубу, это не похоже на Гайдна, Mutti! Лица из ICI и GE сгибают шеи, пытаясь вычитать в свете свечей из программки, с любовью выписанной от руки спутницей жизни Утгарталоки, Frau Утгарталоки, никто точно не уверен, какое её первое имя (что очень даже на руку Стефену, потому что это вселяет в них всех настороженность к ней). Она блондинистая копия твоей покойной матери: если когда-нибудь приходилось видеть ту, обряженной в сусальное золото, щёки пообвисали, деформировались, брови слишком тёмные, белки чересчур белые, в каком-то нулевом безразличии, до чего злобно Они ей покорёжили лицо, тебе знаком этот вид: Нэйлин Слотроп до приёма своего первого мартини тут как тут, духом, на этой Крупп-пирушке. Точно так же и сын её Тайрон, но лишь потому, что сейчас — начальная пора Девы — он стал типа ощипанного альбатроса. Ощипан, чёрт — догола. Рассеян по всей Зоне. Сомнительно, что его когда-либо найдут снова, в привычном смысле «неопровержимо опознан и задержан». Одни только перья… избыточные и регенерируемые органы, «которые нас так и подмывает отнести в раздел «Hydra-Phänomen», не отличайся они полным отсутствием малейшей вредоносности...»— Наташа Раум, «Регионы Неопределённости в Анатомии Альбатросов», Записки Международного Общества Воистину Увлечённых Носологией Альбатросов, Зима 1936, великолепный небольшой журнал, они даже посылали корреспондента в Испанию в ту зиму, для освещения, некоторые номера целиком посвящены анализу вопросов мировой экономики, несомненно связанных с проблемами Носологии Альбатросов — относится ли так называемый «Ночной Червь» к Псевдо-Голдсрасской группе или же его правильнее классифицировать — показания почти идентичны — как более коварную форму Хебдомериасзиса Моппа?

В общем, если бы участники Противодействия лучше знали, что стоит за этими категориями, то находились бы на более выгодной позиции, чтобы обезоружить, обесчленить, разобрать Человека на составные части. Но они не знают. Вообще-то знают, но скрывают это. Печально, но факт. Они шизоиды, при виде денег их сознание расщепляется надвое, как у любого из нас, и это неоспоримая истина. У Человека имеется филиал, в мозгах любого, кого ни возьми, его корпоративная эмблема белый альбатрос, и каждый местный представитель известен под личиной Эго, а миссия их в этом мире Жуткое Дерьмо. Нам в точности известно, что происходит, и мы позволяем этому твориться. Лишь бы только нам позволялось глазеть на них, зырить, на тех купающихся в деньгах, хотя бы иногда. У нас такая потребность. И ведь как точно им известно это — насколько часто, при каких раскладах... Нам охота разглядывать репортаж популярного журнала о Ночи Когда Родж и Бобёр Дрались Из-за Джессики Пока Она Плакала в Объятиях Круппа, и исходить слюной над каждым расплывчатым фото—

Роджеру должно быть примерещились тут, на минуту, потные вечера Термидора: неудавшееся Противодействие, прославленные былые бунтари, наполовину под подозрением, но всё ещё с официальным иммунитетом и втихаря любимые, сто́ящие щёлканья камер, где бы ни появились… обречённые ручные чудаки.

Они воспользуются нами. Мы поможем им узакониться, хотя Им не так уж это и нужно, Им это дополнительный дивидент, однако не решающий...

О да, разве не именно так Они и сделают. Вернёмся теперь к Роджеру, оказавшемуся во время даже ещё менее подходящее, чем место, место в рядах Оппозиции, пока все мысли первой настоящей любви в его жизни, о том только, чтобы отправиться домой и получить очередной комок спермы Джереми, и завершить тем самым их дневную норму — так посреди всего этого его ещё угораздило (уй-ёбтвою) втаранится в интересный вопрос, что и того хуже: жизнь в роли Их ручной зверушки или смерть? Это не из тех вопросов, что он когда-либо мог представить, поднявшимся перед ним всерьёз. Он возник нежданно, но теперь уже не отмахнёшься, он и впрямь должен его решить, причём довольно скоро, приемлемо скоро, чувствуя холодок жути в кишках. Жуть, от которой ничем не отгородишься. Ему надо выбрать между своей жизнью и своей смертью. Дать этому немного отстояться будет не компромисс, а согласие жить на их условиях...