великие творения
                   былого

Виолончель призрачна, смазанно-коричневата, прозрачна, вздыхает туда-сюда средь прочих Голосов. Динамичных скачков обилие. Неощутимые взмывы, расстановка нот по ранжиру или подготовка к перемене громкости, то, что Немцы называют «паузами дыхания», подрагивают посреди фраз. Возможно, сегодня это вызвано игрой Густава и Андрэ, но вскоре слушатель и впрямь начинает замечать паузы вместо нот—его ухо совращено, как твой глаз долгим вглядыванием в фото аэрофотосъёмки пока воронки от бомб не вывернулись, превратившись в тесто булочек подошедших в формах или в складки кряжа у долин, море и суша мелькают между ртутных краёв—так же и тишина вытанцовывает теперь в этом квартете. А и подожди пока вступят те казу!

Это музыкальный фон к тому, что готовится произойти. Заговор против Роджера составлялся с потрясным, умопомрачительным весельем. Переход к обеденному столу становится процессией священодейства, полной секретных жестов и пониманий. Это очень изысканный обед, согласно меню, полный всяких релеве, пуассон, антреме. «Что это тут за ‘ Überraschungbraten’?»– спрашивает Моряк Бодайн у своей застольной соседки справа Костанс Фламп, журналистки в хаки свободного кроя и крепкой в выражениях подружки каждого солдата от Айво до Сэнт-Лу.

– Да просто так и значит, Матросик,– отвечает «Конни Командос»,– на Немецком это «сюрпризное жаркое».

– По моей части,– грит Бодайн. Она же—возможно ненароком—просигналила глазами—вероятно, Пойнтсмен, существует такая вещь как рефлекс доброты (сколько молодых мужчин навидалась она приконченными с ’42?), который кое-где, также и вне Зоны, уцелел от вымирания... Бодайн смотрит вдоль стола, мимо корпоративных зубов и полированных ногтей, мимо инструментов для еды с увесистыми монограммами, и в первый раз замечает облицованное камнем углубление для барбекю с парой вертелов чёрного железа, для прокрутки вручную. Слуги в довоенных ливреях хлопочут, подкладывают макулатуру (старые циркуляры ШВКОС/ШОКСС в основном), растопку, расчетверённые сосновые поленья, и уголь, соблазнительные, с кулак, вороньего крыла куски, из тех что когда-то оставляли трупы вдоль берегов каналов, когда-то, в Инфляцию, когда его действительно удерживали настолько смертельно дорогим, прикинь… На краю углубления, где Юстус уже зажигает свечу, пока Гретхен обрызгивает топливо войсковым растворителем, из доков в порту, Моряк Бодвайн узрел голову Роджера, которую две или три пары рук удерживают кверх ногами, губы отодраны от зубов и обнажённые дёсны уже занемело белеют, словно череп, покуда одна из служанок, классическая атлас-с-кружевом, ушлая, полапатьбыбельная девка, чистит зубы Американской зубной пастой, старательно соскабливает никотинные пятна и винный камень. Глаза у Роджера такие обиженные и умоляющие... Со всех сторон, гости перешёптываются. «Как эксцентрично, Стефен придумал даже голову сыра!»– «Нет уж, я дождусь другую часть, чтоб откусить...»– хиханьки, возбуждённое дыхание, а что это за очень синие штаны такие все в складках… и чем измазан пиджак, а что на вертеле, краснее до хрусткой жирной корочки, поворачивается, чьё лицо сейчас обернётся, ба! так это же—

– Кетчупа нет, кетчупа нет,– мохнач синепиджачный развязно роется меж уксусниц и подносов,– похоже, вовсе нет… что за ёбанная тут забегаловка, Родж,– кричит вдоль стола наискосок через семь вражеских лиц,– эй, братиишь, возле тебя там кетчупа не видать?

Кетчуп сигнальное слово, ясное дело—

– Странно,– отвечает Роджер, который явно видел точно ту же картину в углублении,– я как раз собирался спросить у тебя то же самое!

Они ухмыляются друг другу, как два клоуна. Ауры обоих, для протокола, зелёные. Не пиздю. Ни разу с зимы ’42 в морском караване посреди шторма в Северной Атлантике, с оборвавшимися тоннами 5-дюймовых боеприпасов, что катались по всему судну, Германская волчья стая невидимо из-под воды сшибает соседние корабли направо и налево, по Боевому Расписанию, внутри расчёта 51, слушая анекдоты Паппи Хада про полный капец, смешные до чёртиков, весь расчёт орудия хватались за животы в истерике, задыхались от хохота—ни разу с того дня Моряк Бодайн не чувствовал такого кайфа при явных шансах накрыться.

– Ничего себе сервировочка, а?– восклицает он.– Еда называется!– Разговоры стихли почти полностью. Поворачиваются вежливо любопытствующие лица. Языки пламени под барбекю подпрыгивают. Они не «чувствующее пламя», но если были бы, то смогли бы сейчас отреагировать на присутствие Бригадного Генерала Падинга. Он теперь член Противодействия, благодаря усилиям Карела Эвентира. Это его заслуга, да. Сеансы с Падингом изматывают никак не меньше, чем прежние Еженедельные Летучки в «Белом Посещении». Падинг раскрывает халяву шире, чем при жизни. Участники сеансов начали уже скулить: «Да мы когда-нибудь от него избавимся?» Но через Падингову преданность кулинарным шуточкам была разработана нижеследующая тошнотворная уловка.

– Даже не знаю,– Роджер тщательно небрежен,– я как-то не нахожу в меню суп из соплей.

– Ага, и я бы сам не отказался от гнойного пудинга. Думаешь у них найдётся?

– Нет, но может оказаться молофьяное суфле!– вскрикивает Роджер,– с добавкой из менструального мармелада!

– А ещё бы не прочь от сочного жаркого под сметаной со смегмой!– предлагает Бодайн,– или как начёт кастрюльки тромбов?

– Мы бы составили обед получше этого,– Роджер помахивает меню в руке.– Для аппетита закуски с плацентной прослойкой, возможно, какие-то сэндвичи со струпьями, хорошо расчёсанными, конечно… и или клиторные клёцки! Ммм, вкуснятина, сдобренные майонезом из мукуса.

– О, мне дошло,– грит Конни Командос,– тут должна быть аллитерация. Как насчёт… э… пережёванных пельмешков?

– Мы составляем суповые блюда, крошка,– грит с прохладцей Моряк Бодвайн,– так что позволь мне просто предложить козявочное консоме, или заблёванный бульон.

– Рвотный рататуй,– грит Конни.

– Ты врубилась.

– Простой салат из салями с глистами,– продолжает Роджер.– с нарезкой из абортированных абрикосов и посыпанный перхотью.

Раздаётся звук благовоспитанного сдерживания, и региональный менеджер продаж ICI торопливо покидает застолье, изрыгая длинный полумесяц комковатой бежевой рвоты, что расплёскивается по паркету. Салфетки подняты к лицам вокруг всего стола. Серебряные вилки-ложки положены вниз, серебро отзванивает белые блики, изумлённая нерешительность опять тут, та же самая что и в офисе Мосмуна...

Так оно и шло, через фондю с флюсом (ломтики анальных ананасов поверх сливок со слизью, объеденье), заслюненное заливное, изблёваные блинчики, Обдристанные Овощи под сифилисным соусом...

Одно из казу прекращает играть. «Затруханная запеканка!»– верезжит Густав

– Обоссанные оладьи, с сычужным сиропом,– добавляет Андрэ Омнопон, когда Густав возобновляет игру, Внешние Голоса тем временем сбились в замешательстве.

– И с присыпкой из экстрата экскрементов,– бормочет виолончелист, который не ставит себя выше невинных забав.

– Геморроидные гренки,– Конни с восторгом лупит ложкой,– поносные пирожки!

Фрау Утгарталоки вскакивает на ноги, перевернув поднос болячек бламанже—иззвиняюсь, то были поданы яйца с начинкой—и выбегает из комнаты с трагическим взрыдами. Её галантный сталелитейный муж, тоже встаёт и идёт следом, бросая через плечо на нарушителей взгляды, грозящие неизбежной смертью. Нервные смешки давно рассыпались в шёпот с проклятьями.

– Отборный гангренозный гуляш, или восхитительная кремово-белая порция проказы,–Бодвайн слегка нараспев «порция [и на терцию ниже] проказы», игриво травит насилу сдерживающих напор, д’вай-д’вай, засранчики, поблюйте для милого зутника...

– Фунгусное фрикасе!– вопит Роджер Разгильдяй. Джессика в слезах опёрлась на руку Джереми своего суженого, что сопровождает её, окаменев руками, качая головой на выходку Роджера, прочь навсегда. Пронзил ли Роджера миг боли при этом? Да. Конечно. Тебя бы тоже пронзил. Ты мог бы даже усомниться в правоте своего дела. Но тут ещё спагетти со спермой надо подавать жирными и дымящимися, сливочную слякоть и кашу из какашек разливать черпаком в миски хныкающего поколения будущих директоров, выкатывать трипперный трайфл с белым шоколадом на террасу с окостенело холокостным небом, или околевающим к осени.

– Карбункульные котлеты!

– С паховой подливой!

– Корейка с кольцевыми червями!

У леди Мнемосин Глуб какой-то припадок, настолько сильный, что ожерелье её рвется, и жемчужины раскатываются по шёлку скатерти. Царит общая утрата аппетита, не говоря уже про тошноту. Пламя под жарким угасает. Не капает жир подкормить его в этот вечер. Сэр Ганнибал Грант-Гобинет грозится, между спазмами жёлтой жёлчи пенящейся из его носа, поднять этот вопрос в Парламенте. «Я вас обоих в тюрьму упеку, если меня убьёт такое!» Ну...

Мягкий, на полусогнутых, исход за двери, Бодайн помахивает своей широкополой гангстерской шляпой. Па-ка, народ. От гостей осталась сидеть лишь Констанс Фламп, которая всё ещё продолжает орать десертные варианты: «Мокротные моти! Вонючие вагаси! Плесневые плюшки!» Ох, и влетит ей завтра. Лужи такого и сякого поблёскивают на полу, словно водные миражи в Шестой Прихожей к Трону. Густав и остальной квартет забросили Гайдна и сопровождают Роджера и Бодайна к выходу, казу и струнные аккомпанируют Тошнотному Дуэту:

– Я должен вам признаться,– торопливо шепчет Густав.– Мне ужасно неловко, но наверное вам ни к чему такие как я. Понимаете… Я был Штурмовиком. Очень давно. Знаете, как Хорст Вессель.

– Ну и что?– смеётся Бодайн,– может я был стрелком у Мелвина Пёрвиса.

– Кем?

– За Пост Тостис.

– За кого?– Немец вообще-то думает, что Пост Тостис это имя какого-то Американского Фюрера, что смутно смахивает на Тома Микса или какого-то другого такого длинногубого ковбоя с лошадиной челюстью.

Последний чёрный дворецкий отпирает последнюю дверь наружу, и к побегу. Сегодня убегайте.  «Тифозный торт с коклюшным кремом, джентльмены»,– кивает он. И с той стороны рассвета можешь различить улыбку.

* * * * * * *