великие творения
                   былого

Поляна

– Räumen, – кричит Капитан Блисеро. Перtкись и преманганат поданы. Гироскопы подняты. Наблюдатели приседают в окопах-щелях. Инструменты и соединения с лязгом заброшены в кузов урчащего на холостом ходу грузовика. Команда зарядки батарей и сержант, который ввинтил ударный штифт, влезают следом, и грузовик тянется прочь по свежей колее коричневой земли, за деревья. Блисеро медлит пару секунд на площадке пуска, оглядывается, убедиться, что всё как надо. Затем он поворачивается и шагает, с размеренной скоростью, к машине управления пуском.

– Steuerung klar? – спрашивает он парня за панелью направления.

– Ist klar. – в огоньках от панели, лицо Макса твёрдое, упрямое золото.

– Treibwerk klar?

– Ist klar, – от Морица от панели двигателя ракеты. В микрофон, висящий у него на шее, он передаёт в Отсек Управления, – Luftlage klar.

– Schlüssel auf schiessen, – приказывает Блисеро.

Мориц поворачивает главный ключ на ПУСК: «Schlüssel steht auf schiessen».

< em>Klar

Здесь полагаются затяжные драматические паузы. Голова Вайсмана должна переполняться последними картинами сливочных ягодиц стиснутых страхом (не обосрался, Liebchen?) последняя занавесь золотых ресниц над юными глазами умоляет, заткнутое горло пытается сказать то, что должен был сказать прошлой ночью в палатке… глубоко в горле, глотке, где головка хуя Блисеро взорвалась в последний раз (но что это за спазмой шейки матки, за Изгибом в Темень в Вонь… Белый… Угол… Ждёт… Ждёт Чтобы —). Но нет, ритуал стиснул своей бархатной хваткой их всех. Такой сильной, такой тёплой...

– Durchschalten. – голос Блисеро спокоен и ровен.

– Luftlage klar, – откликается Макс от панели направления.

Мориц нажимает кнопку с пометкой vorstufe: «Ist durchgeschaltet».

Пауза в 15 секунд пока кислородный бак набирает давление.

Свет вспыхивает на панели Морица.

Entlüftung. «Beluftung klar».

Загорается лампа зажигания: Zundung. «Zundung klar».

Затем, «Vorstufe klar». Vorstufe последняя позиция, с которой Мориц всё ещё может переключить обратно. Пламя вырастает у основания Ракеты. Цвета меняются. Тут отрезок в четыре секунды, четыре секунды неопределённости. В ритуале есть место даже для этого. Разница между классным офицером запуска и обречённым на посредственность в точном знании когда, в пределах этого набатного и переполненного мифами отрезка, скомандовать Hauptstufe.

Блисеро мастер. Он с самого начала научился впадать в транс, ожидая миг озарения, который всегда приходит. Он никогда не говорил об этом вслух.

– Hauptstufe.

– Hauptstufe ist gegeben.

Панель задвинута напрочь.

Два огонька заморгали. «Stecker 1 und 2 gefallen», – докладывает Мориц. Запальные свечи валяются на земле, подпрыгивая в плеске огня. На гравитационной подаче, пламя яростно жёлтое. Затем турбина начинает реветь. Пламя вдруг становится синим. Звук его нарастает до нескрываемого крика. Ракета остаётся ещё миг на стальной подставке, затем медленно, дрожа, яростно напряжённо, начинает подъём. Через четыре секунды она уходит ввысь. Но пламя слишком яркое, чтобы хоть кто-то разглядел Готфрида внутри, теперь лишь разве что как эротическую категорию, примерещившуюся в этом синем бушевании, в целях самовозбуждения.

Взлёт

Этот взлёт отдастся Гравитации. Но двигатель Ракеты, глубокий крик сгорания, что разрывает душу, обещает спасение. Жертва, связанная для падения, возносится на обещании, пророчестве Спасения...

Двигаясь теперь к такому свету, где яблоко будет, наконец, цвета яблока. Нож прорезает яблоко, как нож разрезающий яблоко. Всё там, где оно есть, ничуть не яснее обычного, но, конечно, более здесь. Так много должно быть оставлено позади теперь, так быстро. Придавленный вниз-и-к-корме в его эластичных узах, придавленный до боли (грудь сдавило, одна из ляжек внутри закоченела), пока лоб его дотянется коснуться к одному из колен, где волосы его прильнут в касании плачущем или покорном, как пустой балкон под дождём, Готфрид не хочет расплакаться… он знает, что его не услышат, но всё-таки лучше уж… к ним радиосвязи нет… это сделано из пощады, Блисеро хотел, чтобы мне было легче, он знал, что я попытаюсь хвататься — удерживаться за каждый голос, шум или треск—

Он думает про их любовь в иллюстрациях для детей на последних тонких страницах, пролистанно опадающих, линии мягко, пассивно не завершаются, пастельная нерешительность: волосы Блисеро темнее, до плеч, и в перманентной завивке, он юный оруженосец или паж, заглянул в какой-то оптический прибор и подзывает маленького Готфрида материнским или иди-научу взглядом… и вот он вдалеке, сидит в конце оливковой комнаты вслед за размытыми очертаниями, в которых Готфрид не может различить, друзья это или враги, между ним и — куда же он — уже пропало, нет… они начинают проскальзывать скорее, чем он в состоянии удержать, это как будто засыпаешь — они начинают сливаться ДЕРЖИСЬ ты можешь удерживать достаточно чётко, пояс для чулков оттянут вниз к твоим ляжкам, белые резинки стройные как ноги оленёнка и острия чёрного… чёрного ДЕРЖИСЬ ты упустил уже несколько из них, Готфрид, важных, которые нельзя пропускать… ты знаешь, это последний раз… ДЕРЖИСЬ когда уже прекратится рёв? Brennschluss, когда случился Brennschluss, не может чтобы так быстро… но выгоревшее хвосто-жерло качнулось поперёк солнца и в жёлтых волосах жертвы призрак Брокена, чья-то, чего-то тень отброшенная ярким здесь солнцем в темнеющее небо, в области золота, белизны, нарастающей тишины, как под водой, когда Гравитация исчезает кратко… что такое смерть, если не выбеливание, сведение белого в ультра-белый, если не отбеливатели, моющие средства, окислители, абразивы — Streckefuss, вот чем явилась она сегодня измученным мышцам юноши, но ещё точнее она Блиц, Бляйхероде, Белильный Бак, Блисеро, растворяет, разжижает Кавказскую бледность до отмены пигмента, меланина, спектра, переходы от оттенка к оттенку, до того бело, что ДЕРЖИСЬ тот пёс был рыжим сеттером, голова последней собаки, добрая псина пришла проводить его, не могу вспомнить, что значит красный, голубь, за которым он гонялся, был шиферно-сизым, но они оба белые теперь, рядом с каналом в ту ночь запах деревьев о, я не хочу терять ту ночь ДЕРЖИСЬ волна между домов, поперёк улицы, оба дома корабли, один уходит в далёкое, важное плавание, и машут вслед так легко и дружески ХВАТАЙСЯ последнее слово от Блисеро: «Край вечера… длинная дуга людей, загадывают желание на первой звезде... Всегда помни тех мужчин и женщин вдоль тысяч миль суши и моря. Истинный момент тени, когда видишь точку света в небе. Единственная точка и Тень, что только что вобрала тебя в свой лёт…

Помни всегда.

Первая звезда зависла меж его ступней.

Пора —

Падение

Ритмичные прихлопы отдаются между этих стен, которые тверды и блестящи как уголь: Да-вай! Начи-най! Да-вай! Начи-най! Экран, неясная страница, раскрытая перед нами, белая и немая. Плёнка порвалась или перегорела лампа в проекторе. Трудно даже для нас, давних любителей, всю жизнь ходивших в кино (мы ведь такие?) определить, пока не пала темень. Последний кадр был слишком мгновенным для любого из глаз ухватить. Возможно, фигура человека, в мечтах о раннем вечере в каждой великой столице настолько светлом, чтобы сказать ему, что он никогда не умрёт, вышедший загадать по первой звезде. Но это была не звезда, оно падало, яркий ангел смерти. А в затмении и жуткой шири экрана что-то удержалось, плёнка, которую мы не научились видеть… сейчас это ближний план лица, лица, которое все мы знаем —

И оно прямо здесь, прямо в этом тёмном и немом кадре, в котором заострённая маковка Ракеты, падающей почти на милю за секунду, абсолютно и навсегда беззвучно, замыкает свой неизмеримый зазор над крышей этого старого кинотеатра, в заключительную дельта-t.

Остаётся время, если ищешь утешения, притронуться к сидящему рядом или дотянуться между своих похолоделых ног... или, если требуется песня, вот одна, которой Они никогда не обучали, гимн Вильяма Слотропа, забытый на века и не печатавшийся, что исполняется на простой и приятный мотив того же периода. Придерживайтесь метронома:

И теперь вместе—

* * * * * * *