великие творения
                   былого

Ещё не время коснуться её, но Тирлич дотягивается дружески похлопать по тыльной стороне ладони, воинское слушай-сюда. «Есть вещи за которые нужно держаться. Всё может казаться несто́ящим, но кое-что есть. Вправду».

– Вправду.– Они оба начинают смеяться. У неё устало-Европейский, медленный, с покачиваием головы. Когда-то она прикидывала во время смеха, в разговоре о гранях, провалах, выгоде и затратах, о часе атак и точках за пределами возможности возврата—она могла смеяться политично, реагируя на ляпы власти или когда ничего другого не оставалось делать. Но сейчас она просто смеялась. Как когда-то смеялась со Слотропом в Казино Герман Геринг.

Выходит она просто говорила с Тирличым про общего друга. Это так заполняется Вакуум?

– Блисеро и я,– начинает он мягко, следя за нею поверх полированных скул, сигарета дымит в его скрюченной правой ладони,– мы были близки лишь определённым образом. Оставались двери, которые я не открыл. Не смог. Здесь я изображаю всеведущего. Надо бы добавлять, только не выдавай, но это не имеет значения. Их понятие уже установилось. Я Берлинская Верховная Морда, Oberhauptberlinerschnauze Тирлич. Всё это я знаю, а мне они не верят. Сплетничают в общих чертах обо мне и Блисеро, как мотают пряжу на клубок—истина не изменит ни их недоверие, ни мой Безграничный Доступ. Просто начнут пересказывать историю, ещё одну историю. Но для тебя истина может кое-что и значить.

Блисеро, которого я любил, был очень молодым человеком, влюблённым в империю, поэзию, в своё собственное нахальство. Это всё однажды должно быть было важным для меня. Из этого вырос я нынешний. Прежний «я» всегда дурак, невыносимый долбодон, но всё же  человек, ты ведь не станешь прогонять его упорней, чем любого другого калеку, правда?

Он вроде как и впрямь спрашивает её совета. И на вопросы такого рода тратит он своё время? Как же насчёт Ракеты, Пустых, опасного младенчества его нации?

– Что может значить для вас Блисеро?– Вот что она в результате спросила.

Он не раздумывал долго. Ему часто представлялось появление Вопрошающего. «Тут я должен бы вывести тебя на балкон. Какую-нибудь площадку наблюдения. Я бы показывал тебе Ракетен-Штадт. Плексигласовые карты связей, что установлены нами по всей Зоне. Подпольные школы, систему распределения продовольствия, лекарств… Мы бы взглянули вниз на комнаты персонала, центры коммуникаций, лаборатории, клиники, и я бы сказал—»

– Я всему этому поверю, если только вы—

– Отрицательный. Не тот случай. Я бы сказал: вот чем я стал. Отчуждённая фигура в некотором отдалении и возвышении... – который смотрит на Ракетен-Штадт янтарными вечерами, с промытой и темнеющей пеленой облаков позади него— который утратил всё, кроме этой точки наблюдения. Нет ни одного сердца, нигде теперь, ни одного не осталось человеческого сердца, в котором бы я существовал. Знаете, каково чувствовать это?

Он лев, этот человек, эго-сдвинутый—но, не смотря ни на что, он нравится Катье. «О если бы он всё ещё был бы жив—»

– Невозможно предугадать. У меня есть письма, написанные им, когда он покинул город. Он менялся. Ужасно. Вы спрашиваете что он мог значить для меня. Мой стройный белый землепроходец, двадцать лет превращавшийся в больного и старого—последнее сердце, в котором для меня ещё мог сохраниться уголок—менялся, жаба в принца, принц в баснословного монстра... «если он ещё жив», он мог измениться до полной для нас неузнаваемости. Мы могли бы проехать под ним в небе сегодня, но так и не увидеть. Что бы ни произошло в конце, он превозмог. Даже если он всего лишь погиб. Он вышел за пределы своей боли, своего греха—загнанный глубоко в их владения, в контроль, синтез и контроль, дальше чем— ну он чуть не сказал «мы», однако «я» подходит лучше, в конце концов,– я не превзошёл, я всего лишь вознесён. Это должно быть настолько пустым, как только может быть: это хуже, чем когда тот, кому ты не веришь, скажет тебе, что ты не умрёшь...

Да он значит для меня, очень много. Он прежнее «я», дорогой альбатрос, с которым не могу расстаться.

– А я?– По её расчётам, он ожидает от неё, чтоб прозвучало как у женщин 1940-х.– И я,– вот уж право. Но у неё не получается так сходу найти другой способ помочь ему, дать ему миг передышки...

– Вы, бедная Катье. Ваша история всего печальней.– Она поднимает взгляд проследить, как именно он станет над ней издеваться. Её ошеломил вид слёз вместо этого, бегущих, бегущих по его щекам.– Вас всего лишь освободили,– его голос прерывается на последнем слове, его лицо упало вперёд, на секунду, в клетку рук, потом вспять из клетки, на попытку её собственного беззаботно вальсирующего смеха висельника. О нет, он же не окажется для неё тоже глупым? То, что ей нужно именно в этот момент её жизни, от какого-то мужчины в её жизни, это стабильность, умственное здоровье и сила характера. Нет, кажется.– Я говорил Слотропу, что он свободен, тоже. Я говорю любому, кто, возможно, услышит. Я говорю им, как говорю вам: вы свободны. Вы свободны. Вы свободны...

– Как может моя история быть печальней такого?– Бессовестная девчонка, она не подыгрывает ему, она действительно флиртует с ним сейчас, любой из приёмов, которым осветление волос и курсивная вязь девичества её обучили, лишь бы не окунуться в его черноту. Пойми, это не его чернота, а её собственная—недопустимая темень, которую она пытается приписать на момент Тирличу, нечто за пределами даже уже и центра рощи Пана, нечто отнюдь не пасторальное, а городское, набор способов, которыми естественные силы отводятся в сторону, втаптываются, очищаются или сливаются наземь и становятся совсем как злобный мертвец: Клипот, которого Вайсман «превозмог», души, чей переход на ту сторону оказался до того неудачным, что они утратили всю свою доброту вдоль пути в синей молнии (долгие морские борозды её зыби), и превратились в полоумных убийц и насмешников с невразумительными вскликами в пустоте, сухощавыми и оголённо тощими как крысы—городская тьма, это её собственная, наслоённая темень, в которой всё растекается в разные стороны, и ничто не начинается, ничто не кончается. Но с течением времени там становится шумнее. Втряхивается в её сознание.

– Флиртуйте, коли есть охота,– Тирлич сейчас изыскан, как тот Гэри Грант,– но будьте готовы к тому, что вас воспримут всерьёз.– О, хо. А вотаньки и оно, на чё вы, люди, посходились.

Но не обязательно. Его горечь (всё надлежаще заактировано в Германских архивах, которые могут, однако, быть уже уничтожены) засела чересчур глубоко для неё, правда. Он должен был освоить тысячу масок (поскольку Город продолжает маскировать себя против вторжений, которые мы часто и не видим, не знаем чем кончаются, молчащие и незамеченные революции в складских районах, где стены глухие, на участках, где трава растёт густо), и эта вот, вне всяких сомнений, этот Учтивец В Летах, Экзотичный, одна из них.

– Я не знаю как быть.– Она поднимается в долгом, затяжном пожатии плечами и начинает прохаживаться грациозно по комнате. Её давнишняя наработка: девушка около 16, которая думает, что все на неё смотрят. Её волосы спадают словно капюшон. Руки часто соприкасаются.

– Вам незачем углубляться в это дальше, чем обнаружение местонахождения Слотропа,– он опамятовался сказать ей, наконец,– Всё, что вам требуется, это поддерживать с нами связь, и ждать когда он снова покажется. Зачем переживать об остальном?

– Потому что у меня такое чувство,– её голос, возможно так и задумано, в полной нерешительности,– что «остальное» именно то, что мне следует делать. Я не хочу уйти с каким-то мелким выигрышем. Я просто хочу—ну не знаю, вернуть ему долг за осьминога или что-то вроде. Разве не следует мне знать почему он тут, что я сделала ему, для Них? Как можно Их остановить? Как долго я смогу отделываться лёгкой работой, дёшево отделываться? Не должна ли я пройти до самого конца?

Её мазохизм [писал Вайсман из Гааги] для неё опора. Что её всё ещё возможно ранить, что она человек и способна плакать от боли. Потому что, часто, она забывает. Я могу лишь гадать насколько ужасно это должно быть... Поэтому ей нужен хлыст. Она подставляет зад не из покорности, а от отчаяния—как твои страхи импотенции, и мои: может он ещё… а если подведёт… Но от истинной покорности, от того чтобы отпустить своё «я» и перейти во Всё, тут нет и капли, уж только не у Катье. Она не та жертва, которую я бы выбрал развязаться с этим. Возможно, перед концом появится другой. Возможно я размечтался… Не для того я тут, не так ли, чтоб исполнять её фантазии!

– Вам назначено выжить. Да, возможно. Неважно сколько боли вы хотите себе причинить, вам всё же всегда удастся прорваться. В вашей воле избрать насколько приятным будет каждый переход. Обычно это достаётся в награду. Не стану спрашивать за что. Мне жаль, но похоже вы и вправду сами не знаете. Потому-то ваша участь самая печальная.

– Награда— она вот-вот взорвётся.– Да это пожизненный приговор. Если по-вашему это награда, то кто тогда я, по-вашему?

– Политическое ничто.

– Чёрный ублюдок

– Это в точку.– Он позволил ей высказать правду. Часы бьют в каменном углу.– У нас есть кое-кто из бывших с Блисеро в Мае. Перед самым концом. Вам не обязательно—

– Идти и слушать, да, Оберст. Но я хочу.

Он поднимается, сгибает свою официальную и джентльменскую руку, усмехаясь на сторону и чувствуя себя клоуном. Её же усмешка направлена вверх, как у зловредной Офелии только что заглянувшей в страну сумасшедшего и ей теперь не терпится покинуть двор.

Обратная связь, улыбка-на-улыбку, прикидки, колебания: всё это сваливается в мы никогда не узнаем друг друга. Сияющие, незнакомцы, ла-ла-ла, вышли выслушать про конец человека, которого мы оба любили, и мы, незнакомцы в кино, обречённые на разные ряды, проходы, выходы, дороги домой.

Далеко в другом коридоре шумно надрывается сверло, дымит, перед тем как заклинить. Подносы кафетерия и стальная посуда позвякивают, невинный и добрый звук позади знакомых областей пара, жира на грани прокисания, сигаретного дыма, шума воды, жидкости для мытья—кафетерий посреди дня.

Ещё есть за что удерживаться...

* * * * * * *