великие творения
                   былого

Тем временем, Чичерин счёл нужным бросить доводящую до смегмы слежку за Аргентинскими анархистами. Лягавый, он же Николай Рипов из Комиссариата Шпионской Деятельности, нагрянул и подбирается всё ближе. Верный Джабаев, от ужаса или отвращения, сорвался по крыжовным болотам в долгий запой с парой местных ханыг, и может вообще не вернуться. По слухам, он нынче колесит по Зоне в краденом прикиде Американских Спец-Служб, выдавая себя за Френка Синатру. Явившись в город, находит кабак и заводится петь на тротуаре, глазом не моргнёшь, вокруг уже толпа, подростковые красотки, любая не дешевле $65 и цена оправдана, валятся в эпилепсоподобных припадках беззаветными кучами из вязаных жгутов, вискозных складок и аппликаций рождественской ёлки. Годится. Непременно раскрутится на бесплатную выпивку, до упаду, хлыщут Фудер и Фас в шумных сельских процессиях по песчаным улицам, куда бы ни закатились Трое Выпивох. Никому не приходит в голову спросить чего это Френк Синатра подпирается парой отпетых алкашей. Ни у кого нет и минутного сомнения, что это и впрямь Синатра. Местные знатоки обычно принимают остальных двух за команду комиков.

Покуда благородные плачут в своих ночных цепях, оруженосцы распевают. Ужасная политика Грааля их никак не касается. Песня волшебный плащ.

Чичерин понимает, что теперь он окончательно один. Что бы его ни ожидало, оно с ним сойдётся один на один.

Он чувствует, что нужно держаться на ходу, но ехать ему некуда. Теперь, слишком поздно, воспоминания о Вимпе, давнишнем V-человеке в IG Farben, находят его. Не отстают, уговаривают скрыться. Чичерин надеется завести собаку. Собака нечто идеальное, безупречная честность, по которой можно проверять собственную, день за днём, до конца. Иметь собаку было бы неплохо. Но может быть неплохо бы и альбатроса, только без проклятия при нём: милое воспоминание.

Молодой Чичерин оказался тем, кто затронул политические наркотики. Опиум для народа.

Вимпе улыбнулся в ответ. Старая-престарая улыбка, способная заморозить огонь даже в ядре Земли: «Марксистская диалектика? Это же не опиум, а?»

– Это противоядие

– Нет.– Одно из двух. Торговец наркотиками может знать всё, что случится с Чичериным и решить, что оно того не стоит—или же, в порыве величия, взять да и выложить всё молодому дурню.

– Основная проблема,– предлагает он,– всегда была в том, чтобы заставить других людей умирать за тебя. Ради чего человек отдавал бы свою жизнь? Тут религия всегда имела фору, столетиями. Религия постоянно толковала о смерти. Она применялась не столько как опиум, но как способ—заставляла людей умирать за набор определённых представлений о смерти. Извращённость, natürlich, но кто ты такой, чтоб осуждать? Неплохой был приёмчик покуда срабатывал. Но с тех пор как стало невозможным умирать во имя смерти, у нас имеется светская версия—твоя. Умри, чтобы помочь Истории дорасти до своей предопределённой формы. Умри, сознавая, что своим деянием ты чуть приблизишь хороший конец. Революционное самоубийство, чудесно. Но смотри: если Исторические перемены неизбежны, то почему бы и не умирать? Вацлав? Если всё равно случится, то какая разница?

– Но у тебя никогда не бывает выбора, так ведь.

– Если б у меня был, то можешь не сомневаться—

– Этого нельзя знать. Пока не там, Вимпе. Не можешь сказать.

– Звучит не слишком диалектично.

– Не знаю это что.

– Тогда, до самого мига решения,– Вимпе любопытен, но осторожен,– человек может быть совершенно чист…

– Он может быть каким угодно. Мне без разницы. Но настоящим становится лишь в точках решения. Время в промежутках значения не имеет.

– Настоящим как Марксист.

– Нет. Настоящим перед собой.

Вимпе по виду засомневался.

– Мне приходилось. Тебе нет.

Тсс, тсс. Шприц, игла номер 26. Крови душно в гостиничном номере коричневого дерева. Продолжить или раздувать этот спор значит становиться врагами на словах, ни один из них не хочет этого. Онейрин теофосфат один из способов обойти эту проблему. (Чичерин: «Ты имеешь ввиду тиофосфат?» Думая, означает присутствие серы… Вимпе: «Я имею ввиду теофосфат». Думая, означает присутствие Бога.) Они укалываются: Вимпе уставился на водный кран нервно, вспоминает Чайковского, сальмонеллу, скорое попурри из подходящих к насвистыванию мелодий из Патетической. Но глаза Чичерина только на игле, её Германская точность, её мелкая стальная зернистость. Вскоре он познакомится с циркуляцией медсанбатов и полевых госпиталей, также подходящей для послевоенной ностальгии, как циркуляция по курортам мирного времени—армейские хирурги и дантисты будут вшивать и вбивать патентованную сталь в его страждущую плоть. И вытаскивать что вошло в неё насильно электромагнитным аппаратом, купленным между войнами у Шумана, Дюссельдорф, с лампочкой и регулируемым рефлектором, 2-осными крепящимися ручками и полным набором дикого вида Polschuhen, кусков железа, что меняют магнитное поле… но там в России, в ту ночь с Вимпе, было его первым вкушением—его посвящением в брательство стали… никак не выйдет отделить это от теофосфата, отделить сосуды стали от безбожного безумного бурления...

15 минут они вдвоём бегают с воплями но номеру, спотыкаясь о круги, протянувшиеся по диагоналям комнаты. Так проявляется особый завиток в прославленной молекуле Ласло Джамфа, так называемая «особенность Пёклера», появляющаяся в определённых кольцах индола, который более поздние Онейринисты, как академические, так и практикующие профессионалы, в основном согласны считать причиной галлюцинаций столь уникальных в данном препарате. Не только аудиовизуальные, они затрагивают все чувства, в равной мере. И они повторяются. Определённые темы, «мантические архитипы» (как именует их представитель Кембриджской Школы Джолифокс), находят определённых индивидуумов снова и снова, с постоянством, которое было хорошо продемонстрировано в лабораторных условиях (см. Воб и Хуэтон, «Дистрибуция Мантичных Архитипов Среди Студентов из Среднего Класса», Жур. Онейр. Пси. Фарм., XXIII, стр.-стр. 406–453). Поскольку аналогии с призрачной жизнью регулярно прослеживаются, этот феномен повторяемости известен, на жаргоне, как «посещение». Если прочие виды галлюцинаций имеют тенденцию уплывать, взаимосвязанные глубинным, недоступным обычному наркоману образом, данные по Онейриновым посещениям демонстрируют определённую нарративную продлённость, так же отчётливо, как скажем, средней длины статья из Читательского Дайджеста. Зачастую они настолько обыденны, настолько стандартны—Яахк называет их «скучнейшими из галлюцинаций известных психофармакологии»—что они опознаются как посещения лишь через какую-нибудь радикальную, хоть и правдоподобную, ломку возможного: присутствие мертвеца, поездка одним и тем же маршрутом и теми же средствами передвижения, при которой какое-то лицо выезжает позже, но прибывает раньше, отпечатанная диаграмма, которую при наличии любого количества света невозможно прочесть... Определив, что у него посещение, субъект незамедлительно переходит во «вторую фазу», которая, будучи различной по интенсивности от субъекта к субъекту, всегда неприятна: зачастую успокоительное (0.6 мг атропин подкожн.) доказывает свою необходимость, пусть даже Онейрин классифицируется как депрессант ЦНС.

Что до паранойи, часто отмечаемой после препарата, она не представляет ничего необычного. Как и в прочих видах паранойи, она является не более и не менее как начальным натиском, остриём клина, открытия что всё взаимосвязано, всё в Творении, вторичное озарение—не слепящее Оно, но во всяком случае, из того же ряда и, возможно, некий путь Внутрь для подобных Чичерину, удерживаемых с краю...

Чичеринское Посещение

Тот ли это или нет Николай Рипов: прибывает он именно так, как поговаривают о Рипове: весомо и неотвратимо. Он хочет поговорить, всего только лишь поговорить. Но каким-то образом, по ходу их продвижения, во внутренние коридоры-сумятицы слов, он снова и снова заманит Чичерина в еретические высказывания, к приговору самому себе.

– Я здесь чтобы помочь тебе яснее видеть. Если у тебя есть сомнения, нам нужно их развеять, честно, как мужчина с мужчиной. Никаких последствий. Чёрт, думаешь, у меня не бывает сомнений? Даже у Сталина они бывают. У всех у нас.

– С этим порядок. Ничего такого, что я сам бы не справился.

– Да вот не справляешься, а то бы меня сюда не прислали. Думаешь, они не знают, когда у кого-то нужного есть проблемы?

Чичерин не хочет спрашивать. Он сдерживается, напрягая мускулы своей сердечной сумки. Боль сердечного невроза, пульсируя, опускается в левую руку. Но он спрашивает, чувствуя, как стиснулось дыхание: «Мне полагалось умереть?»

– Когда, Вацлав?

– На Войне.

– О, Вацлав.

– Ты же спрашивал что меня тревожит.

– Но разве тебе не ясно как они это воспримут? Ладно, давай начистоту. Мы потеряли двадцать миллионов душ, Вацлав. Такими обвинениями не бросаются. Им на всё нужна бумажка. Даже твоя жизнь может быть в опасности—

– Я никого не обвиняю… пожалуйста, не начинай… Мне просто нужно знать должен ли я был погибнуть за них.

– Никто не хочет, чтобы ты погиб.– Успокаивает,– С чего ты взял?

Так выманиваются из него терпеливым эмиссаром, скулящие, отчаянные, слишком лишние слова—параноидные подозрения, неотвязные страхи, обрекая себя, наращивая капсулу вокруг своей личности, что отделит его от общности необратимо…

– Но в этом и есть самая сердцевина Истории,– мягкий голос говорит сквозь сумерки, ни один из них не поднимался включить свет.– Сердце сердец. Как может всё, что ты знаешь, всё что видел, к чему прикасался в нём, питаться ложью?

– Но жизнь после смерти…

– Нет никакой жизни после смерти.

Чичерин имеет ввиду, что ему пришлось биться, чтобы поверить в свою смертность. Как билось его тело, принимая свою сталь. Биться против всех своих надежд, пробиваться в эту горечь свободы. До недавних пор он никогда не искал утешения в диалектическом балете силы, противодействия, борьбы и нового порядка—пока не началась Война и на ринг вышла Смерть, первый взгляд Чичерина после лет тренировки: выше, мускулистее, меньше тратит движений, чем он ожидал—лишь на ринге, чувствуя жуткий холод, что приносил с собой каждый удар, вот когда обратился он к Теории Истории—из всех патетически холодных утешений—попытаться придать этому какой-то смысл.

– Американцы говорят: «В окопах не бывает атеистов». Ты никогда не был верующим, Вацлав. Ты обратился на смертном одре, из страха.

– Из-за этого вам теперь надо, чтобы я погиб?

– Не погиб. От мёртвого тебя пользы мало.– Ещё два агента защитного цвета заходят и стоят, уставившись на Чичерина. У них правильные ничем не примечательные лица. Это, в конце концов, Онейриново посещение. Мягкое, обычное. Единственный намёк на его нереальность это—

Радикальная-хоть-и-правдоподобная-ломка-реальности—

Все трое улыбаются ему теперь. Это не ломка.

Это вскрик, но он выходит рёвом. Он прыгает на Рипова, почти въехал кулаком, но остальные с более быстрыми рефлексами, чем он рассчитывал, подскочили схватить его с двух сторон. Он не может поверить, до чего они сильны. Нервами бедра и жопы он чувствует, как его Наган выдернули из кобуры, и чувствует, как его собственный хуй выскальзывает из Немецкой девушки, которую не может припомнить теперь, в последнее утро сладкого вина, в последней тёплой постели, последнего утреннего расставания...

– Ты пацан, Вацлав. Лишь прикидываешься, будто понимаешь идеи, которые тебе не постичь. Придётся нам говорить с тобой попроще.

В Центральной Азии ему рассказывали об обязанностях Мусульманских ангелов. Одна из них испытывать недавно умерших. Когда уходит последний из участвовавших в похоронах, ангелы приходят в могилу и устраивают мертвецу допрос о его вере...

Показывается ещё одна фигура теперь, на краю комнаты. Она того же возраста, что и Чичерин, одета в форму. Её глаза ничего не хотят сказать Чичерину, она лишь только наблюдает. Не слышно никакой музыки, никаких летних вылазок… ни одной лошади не видать в степи в угасающем свете дня...

Он не узнаёт её. Впрочем, значения это не имеет. Для данного положения вещей, нет. Но это Галина, вернулась в города из молчаний, всё же, снова в области звеньев-цепей Слова, сияющего, уверенно льющегося и всегда достаточно близко, всегда ощутимо...

– Почему ты охотился за своим чёрным братом?– Рипову удаётся озвучить вопрос вежливо.

О. Спасибо что спросил, Рипов. Я охотился в прошедшем времени. «Когда это началось… уже очень давно—сначала… Я думал, что я наказан. Обойдён. Винил его в этом».

– А теперь?

– Не знаю.

– С чего ты взял, будто он твоя мишень?

– А чья же ещё?

– Вацлав. Ты когда-нибудь повзрослеешь? Это всё древнее варварство. Кровные линии, личная месть. Ты думаешь, всё это делалось ради тебя, облегчить твои глупые вожделеньица.

Ладно. Ладно. «Да. Возможно. А что?»

– Он не твоя мишень. Его хотят другие.

– Выходит, вы мне позволяли—

– До сих пор. Да.

Джабаев мог бы тебе растолковать. Тот непросыхающий Азиат прежде и после всего остаётся рядовым. Он знал. Офицеры. Ёбаный офицерский менталитет. Ты выполняешь всю работу, потом приходят они, подгребают, слава достаётся им.

– Вы перехватываете у меня.

– Поедешь домой.

Чичерин присматривался к двум остальным. Он видит теперь, что они в Американской униформе, и вероятно не поняли ни слова. Он протягивает свои пустые руки, свои загорелые запястья для окончательного приложения стали. Рипов, поворачиваясь уходить, похоже удивлён. «О. Нет, нет. У тебя тридцать дней отпуска уцелевшего. Ты уцелел, Вацлав. По приезде в Москву, доложишь в ЦАГИ, что прибыл, вот и всё. Будет другое задание. Мы переводим персонал по Германской ракете в пустыню. В Центральную Азию. Полагаю, им понадобится Центрально-Азиатский старожил».

Чичерин понимает, что по его диалектике, в развитии его жизни, возвращение в Центральную Азию есть, по сути, смертью.

Они ушли. Железное лицо женщины, в самом конце, не обернулось. Он один в выпотрошенной комнате с пластмассовыми зубными щётками семьи всё ещё в их подстаканниках на стене, расплавлены, свисают вниз разноцветными усиками, щетинки топырятся во все и каждую чёрную плоскость, и в угол, и в ослеплённое сажей окно.

* * * * * * *