великие творения
                   былого

Это мост над потоком. Очень редко кто-нибудь проезжает над головой. Когда смотришь вверх, то видно целый склон деревьев с шишками, возносятся прочь вдоль одной стороны дороги. Деревья скрипят горестно от раны пролёгшей через их местность, их территорию в земном покрове. Коричневая форель промелькивает быстро в потоке. Кто-то из ютившихся под мостом оставили письмена на влажной арке стены. Забери меня, Хромоногая, чего тянешь? Ничего хуже, чем эти дни. Ты будешь как тихий сон. Разве это не просто сон? Пожалуйста. Приходи скорей—Рядовой Рудольф Эфиг, 12.IV.45. Рисунок, чёрным гримом Командосов, Мужчина вглядывается в цветок. В отдалении, или же помельче, похоже, женщина, подходит. А может что-то типа эльфа или ещё там что. Мужчина не смотрит на неё (или него). На среднем плане стога сена. Цветок в форме пизды молодой девушки. Есть светило смотрящее с неба вниз, лицо в нём совершенно бесстрастно, как у Будды. Пониже, кто-то другой приписал, на Английском: Хороший рисунок! Закончи! А под этим, другими почерками, Он ЗАКОНЧЕН, ты, придурок. Сам дурак. Рядом, на Немецком, Я любил тебя Лизель всем своим сердцем—никакого имени, звания, подразделения или серийного номера… Инициалы, крестики-нолики игранные, сразу понятно, самим с собой, игра в висельника, где предложенное слово так до конца и не разгадано: GE_ RAT _ а повешенное тело виднеется аж под другим краем моста, даже в такую рань, потому что это узкая дорога без особо уплотнённой тени. Велосипед не полностью спрятан травой у обочины дороги. Поздняя бабочка, бледная как веко глаза, помаргивает бесцельно над копнами нового сена. Высоко на склоне, кто-то вгоняет топор в живое дерево… и это именно тут и когда юная ведьма находит Вацлава Чичерина, наконец.

Он сидит над потоком, не удручённый, не упокоенный, просто ждёт. Пассивный соленоид в ожидании подключения. На её шаги, голова его приподымается и он видит её. Она первое существо с прошлой ночи на кого он взглянул и увидел. Это сделано ею. Заклинание, что она произнесла при этом, повязав шёлковой бубну выдранную из её лучших трусиков на глаза куклы, его глаза, Восточные и плывучие, хотя они были всего лишь прочерчены по глине её длинным ногтем, было таковым:

Пусть он будет слеп теперь ко всем кроме меня. Пусть обжигающее солнце любви сияет в его глазах всегда. Пусть это, моя собственная тьма, укроет его. Всеми святыми именами Бога, Ангелами Мелкхидаелом, Йахоелом, Анафилем, и великим Метатроном, я заклинаю тебя и всех, кто с тобой, пойти и исполнить мою волю.

Секрет в сосредоточенности. Она отрешает всё прочее: луну, ветер в можжевельниках, диких псов, что бродят в ночи. Она прикипает к припоминанию Чичерина и его уклончивых глаз, и даёт нарастать этому, соразмеряя свой оргазм с ритмом заклинания, так что под конец, выкликая последние Имена Сил, она визжит, кончает не пособляя себе пальцами, которые вскинуты к небу.

Позже она разламывает кусок волшебного хлеба пополам и съедает одну часть. Другая для Чичерина.

Он принимает сейчас этот хлеб. Поток течёт. Щебечет птица.

Ближе к ночи, любовники лежат голыми на холодной траве берега, слышат шум колонны приближающейся по узкой дороге. Чичерин натягивает штаны и подымается наверх посмотреть получится ли выпросить еды и сигарет. Чёрные лица минуют его, мба-кайере, некоторые взглядывают с любопытством, другие слишком заняты своей усталостью, или внимательно охраняют прицеп с секцией боеголовки от 00001. Тирлич на своём мотоцикле останавливается на минутку, мба-кайере, перемолвиться с небритым белым в шрамах. Они на середине моста. Говорят на ломаном Немецком. Чичерину удаётся выцыганить полпачки Американских сигарет и три сырые картофелины. Двое мужчин кивают, не слишком формально, не слишком улыбчиво, Тирлич отпускает сцепление своего мотоцикла, держит путь дальше. Чичерин закуривает сигарету, глядя им вслед, дрожит в сумерках. Потом он идёт обратно к молодой девушке возле потока. Они должны раздобыть топлива для костра прежде, чем совсем стемнеет.

Это магия. Несомненно—но не обязательно, фантазия. Конечно же, не впервые человек проходит мимо своего брата, на краю вечера, часто навсегда, не догадываясь об этом.

* * * * * * *

Теперь город настолько вырос в высоту, что лифты оснащены для долгого пути, с залами внутри: набивные кресла и скамьи, бары лёгкой закуски, газетные киоски, где можешь перелистать целый номер журнала Life между остановками. Для малодушных, которые со входа начинают отыскивать Сертификат об Испытаниях, на борту лифта имеются молодые женщины в зелёных заморских шапочках, зелёных бархатных басках и сужающихся брюках в жёлтую полоску—эффект женственного зута—которые хорошо натасканы по всем вопросам лифтоведения и чья работа расслабить вас: «В начальную эпоху»,– выдаёт Минди Блот из Карбон-Сити, Иллинойс, отсутствующе улыбаясь в профиль, вблизи латунного муара алмазных бликов пролетающих, пролетающих вертикальными тысячами—её взрослеющее лицо, мечтательное и практичное как у Королевы Кубков, никогда не оборачивается к вам полностью, всегда в преломлении прочь под определённым углом в коричнево-золотистом пространстве между вами… сейчас утро и цветочник в конце лифта, парой ступенек ниже, за небольшим фонтаном, принёс сирень с ирисами, свежие и ранние—«до Вертикального Решения весь транспорт был, фактически, двумерным—ах, я догадываюсь о чём вы хотите спросить»—покуда улыбка, знакомая и непреломленная для того давнего лифтного завсегдатая, проходит между девушкой и мудозвоном—«‘Как же насчёт полётов на аэропланах, а?’ Вот что вы хотели спросить, правда же!»– на самом деле, он собирался спросить про Ракету и всем известно это, однако на данной теме табу, любопытно с чего бы, и вежливая Минди дала сейчас возможность реального нарушения, нарушить подавление—обесцвеченное утреннее небо Сентября обращённое к восходу, и шершавый край утреннего ветра—в этот интимно кубическом интерьере скользящем так гладко вверх через пространство (пузырёк подымающийся в Кастильском мыле где всё вокруг него озарено зелёным неторопливой подсветки), через уровни с бурлением голов оживлённее, чем в сперме и яйцах в море, мимо некоторых уровней без освещения, без отопления, как-то под запретом, что смотрятся странно опустошёнными, уровни где никто не бывал с Войны аааааа-аххх! С воем проносятся мимо, «обычный аэродинамический эффект»,– объясняет терпеливая Минди,– «включая наш собственный пограничный слой и форму отверстия, через которое проходим—» «О, выходит пока не войдём»,– заводится ещё один приставала,– «форма другая?» «Ага, и после как пройдём тоже, Мак».– Минди отшивает его, широко изображает то же самое своим ртом, надуть-расслабить-улыбнуться—эти рваные провалы воют, воют заброшено и сдавленно, этажи уже ушли ниже подошв твоих туфель, вой гнётся ниже, как нота гармоники—но почему ни один из занятых этажей не производит звука пролетая мимо? В огнях с тёплым сиянием как на рождественских вечеринках, этажи манящие тебя в гущу стеклянных граней или занавесей, добродушных кофейников, ворчания, да чёрт побери, ещё один день наступает, привет Мари, куда это вы дамочки запрятали чертежи SG-1 . . . что значит Полевая Служба забрала их… опять? Разве Инженерный Дизайн совсем прав не имеет, всё равно что смотреть как убегает твой ребёнок, видеть часть оборудования отправляемого в Поле (Der Veld). Точь-в-точь. Разбитое сердце, материнская молитва... Постепенно, голоса Клуба Развесёлой Гитлеровской Молодёжи Любека стихают позади (нынче парни поют в офицерских клубах по всей Зоне под своим дорожным именем, «Кожештанники». Они одеты соответственно и поют—когда публика в настроении—спиной к слушателям, их хитрые личика обёрнуты поверх плечей флиртовать с вояками:

с прекрасно скоординированным вилянием при этом каждой парой половинок зада под лоснящейся кожей настолько тесной, что малейший напряг ягодичных мускулов отчётливо виден, и можешь побиться об заклад нет хуя в помещении, что не дрогнул бы при этом зрелище, и вряд ли хоть единому глазу не примерещилась та материнская розга, впивающаяся в каждый голый зад, прелестные красные полосы, строгое и прекрасное женское лицо, в улыбке книзу сквозь приспущенные ресницы, лишь блик света из каждого глаза—когда ты начинал учиться ползать, её икры и ступни видел ты больше всего—они сменили её груди как источник сил, когда ты узнал запах её кожаных туфель, и суверенный запах поднимался насколько у тебя хватало глаз—до её колен, а возможно—в зависимости от моды в том году—до её ляжек. Ты был младенцем в общении с ногами из кожи, с кожаными ступнями…).

– Невозможно разве,– шепчет Танац,– что все мы научились той классической грёзе у маминых колен? Что где-то меж страниц плюшевого альбома в мозгу всегда найдётся кроха в одёжках Фонтлероя, милая француженка-служанка умоляющая, чтобы её высекли?

Людвиг отводит свой довольно жирный зад из-под руки Танаца. У обоих имеются периметры, которые им не положено пересекать. Но они отползли однажды прочь, на клочок интерфейса, холодные заросли, где они утоптали место посередине, чтобы лечь. «Людвиг, немножко Садо-Маза никогда никому не повредит».

– Кто это сказал?

– Зигмунд Фрейд. Откуда мне знать? Но почему нас приучили чувствовать рефлективный стыд, стоит лишь затронуть эту тему? Почему Структура позволяет всякий иной вид сексуального поведения кроме такого? Потому что покорность и владычество именно те ресурсы, что обеспечивают само её существование. Их нельзя растрачивать на приватный секс. На секс любого вида. Ей нужна наша покорность, чтобы она оставалась у власти. Ей требуется наша тяга к владычеству, чтобы она смогла вобрать нас в свою собственную игру власти. В ней нет радости, одна только власть. Я тебе говорю, если бы Садо-Маз можно было ввести повсеместно, на семейном уровне, Государство усохло бы.

Это Садо-анархизм, и Танац его ведущий теоретик в Зоне нынче.