великие творения
                   былого

Кислота тем временем погрузился в нечто как у тех исполнителей-солистов на каком-нибудь инструменте или пробует, учится методом проб и ошибок, сейчас вот ии-ии-оо-оо-вит во всю, в виде какой-то гипотетичной одарённости играющей свою собственную каденцию из редко исполнявшегося скрипичного концерта Россини (op. рosth.), и заодно доводит весь дом до безумия. Однажды утром Труди просто топнула ногой и ушла под групповой прыжок 82-й Десантной над завоёванным городом, миллион пушистых парашютов в небе, падали медленно как белый пепел вслед вокруг силуэта её прощального топанья. «Он из меня чокнутую делает!» «Привет, Труди, ты куда?» «Да говорю же—чокнутую!», и не подумайте, что этот гнусный старый взбудораженный торчок её не любит, потому что любит, и не подумайте, что он не молится, не пишет свои желания старательно на папиросной бумаге, не заворачивает в неё свою самую улётную шмаль и выкуривает до ожога на губе, такова нарко-версия загадывать желание по вечерней звезде, надеясь сердцем, что это у неё просто очередной взбрык, пожалуйста, всего лишь взбрык, пусть пройдёт в течение суток, просто ещё только раз, пишет он на каждом косяке на сон грядущий, и всё, я больше не попрошу, буду стараться сдерживаться, ты меня знаешь, не суди слишком строго, пожалуйста… но сколько таких взбрыков может ещё быть? Один из них станет последним. Всё так же продолжает он ии-ии-оо-оо-вничать с Россини, лучась своим гнусным, тощим, живущим-на-самом-краю улично-долголетием доходяги, нет, он, похоже, не может остановиться, это привычка старика, он ненавидит себя, но это просто на него находит, как ни пытался бы уделять внимание этой проблеме, он не может не срываться обратно в чарующую каденцию... Моряк Бодвайн понимает, и он пытается помочь. В виде подходящей помехи он скомпоновал свою собственную контр-каденцию, на манер тех других поп-мелодий с классически крутыми названиями 1945-го («Моя прелюдия к Поцелую», «Симфония многоэтажки»)—при каждом удобном случае, Бодвайн станет напевать её еженедельным новосёлам, Лалли, только что прибывший из Любека, Сандра убежавшая с Кляйнбургерштрассе и, тут как тут, негодник Бодайн со своей гитарой, выруливает следом, вихляя тазовою костью по коридору за каждым непослушным уклонистом, каждому представлена небольшая сексо-хулиганская грёза о плоти, поёт и выдаёт переборы трогательного исполнения каденции:

уу [пропето на вступление 5-й симфонии Бетховена в исполнении полного оркестра]

[скерццозо]

Сейчас этот жилой комплекс называют Der Platz, и он заселён полностью, аж до центрального двора, дружками Кислоты. Всё неожиданно переменилось—намного больше растительной жизни вроде стало произрастать в грязи комплекса, хитроумная система обструганных вручную светопроводов и зеркал день-деньской пересылают свет солнца, впервые тут вообще, вглубь, в эти задние дворы, открывая цвета невиданные прежде… имеется также поливочная конструкция, направлять дождь по желобам, воронкам, брызго-отражателям, водяным колёсам, патрубкам и водосливам создающим систему рек и водопадов для игр в летний период… оставшиеся комнаты, что всё ещё могут запираться изнутри, отведены затворникам, фетишистам, заплутавшим приблудам из оккупации снаружи, которые нуждаются в одиночестве, как наркоман в своём наркотике… и раз уж зашла речь, повсюду в комплексе можешь встретить останки заначек армейской наркоты любого вида, от подвалов до мансард этажи усеяны проволочными колечками и пластиковыми крышечками от одноразовых сиретт на ½ грана тартрата морфина, тюбики выдавлены насухо, разбитые ампулы амилнитрита от комплектов противогазных масок, защитного цвета жестянки из-под бензедрина… ведутся работы по сооружению противо-полицейского водного рва вокруг всего комплекса: чтобы не привлекать внимания, этот ров является первым в истории, который копают изнутри наружу, пространство непосредственно под Якобиштрассе медленно, параноидально, потрошится-выпоражнивается, вылепливается, подзакрепливается под тонкой корой улицы, чтобы случайный трамвай не пошёл на непредвиденное расписанием погружение—хотя подобный случай известен, посреди ночи, с внутренним освещением под потолком тепловатого цвета, как пустой бульон, меж отдалённых окраинных остановок, долгие проезды вдоль неосвещённого парка или гулких ограждений длинных складов, вдруг словно рот раскрытый сказать «ёбтвою» асфальт распахивается и ты внизу в каком-то протекающем параноидном рву, ночная смена уставились огромно-круглыми глазами коренных граждан подземелья, занятые не так тобою лично, как жгучей проблемой принятия решения: настоящий ли это автобус, или эти «пассажиры» переодетые лягаши, в общем, это деликатное дело, весьма даже.

Где-то в Der Platz сейчас, ранним утром, чей-то двухлеток, малыш упитанный как поросёнок-сосунок, только что научился слову Sonnenschein.

– Сонцесвет,– грит кроха и показывает.– Сонцесвет,– бежит в соседнюю комнату.

– Сонцесвет,– каркает спросонья чей-то взрослый голос.

– Сонцесвет!– кричит малышонок, топоча прочь.

– Сонцесвет,– звучит улыбчиво-девичий голос, может его мамы.

– Сонцесвет!– ребёнок у окна, показывает ей, показывает любому другому, кто присмотрится, хорошенько.