На неё вдруг накатило то самое ощущение и по тому как занемели корни волос, а корсет показался невыносимо тугим, она догадалась, что, наверное, подходят дела, потому что и в прошлый раз тоже началось, когда она отстригла прядку волос на новолуние. Его тёмные глаза опять уставились на неё, упиваясь каждой её чертой, буквально боготворя её образ. Если когда-либо страстный мужской взгляд вспыхивал неистовым восхищением, то именно оно явственно проступало в лице этого мужчины в этот миг. Это восхищение вами, Гертруда МакДовел, и вам это известно.
Эди засобиралась уходить, да-да ей уже пора, и Герти отметила, что её тонкий намек сработал как надо, потому что столько ещё надо пройти вдоль пляжа до того места, где можно вытолкать колясочку наверх, а Кисси сняла с близнецов их шапочки и принялась приглаживать им волосы, чтоб обратить на себя внимание, а Кенон О'Хенлон встал с колен в заломившейся на плечах епитрахили и отец Конрой подал ему карточку, чтоб с неё читал, и он прочёл Panem de coelo praestitisti eisна латыни: "ты дала им хлеб небесный", а Эди и Кисси всё время приставали к ней, что разве ей не пора, но Герти умела отплатить им их же монетой, что она и сделала, когда с холодной вежливостью ответила на вопрос Эди – уж не разбилось ли её сердце, что её забыл её любимый ухажёр, от которого Герти уязвлённо встрепенулась. Холодный взблеск мелькнул в её глазах, выплеснув бездну презрения. А всё же задело, о да, больно и глубоко, потому что эта Эди умела исподтишка сказать-царапнуть, как та чёртова кошка, какой она, впрочем, и была. Губы Герти чуть приоткрылись дать отпор, но ей пришлось сдерживать всхлип, что подкатил к её горлу, такому тонкому, такой безупречно изысканной формы, о какой только мог бы мечтать художник. Её любовь к нему сильней, чем он думает. Бессердечный обманщик, непостоянный, как весь мужской пол, где уж ему понять чем он был для неё, и на какой-то миг её синие глаза застлало жгучей пеленою слёз. Их взгляды без капли жалости прикипели к ней, но бравым усилием она мило просияла в ответ, бросив указующий взгляд на новейшее из своих завоеваний – вот вам, чтоб понимали!
— О,– отвечала Герти с быстрым, как молния, смешком, гордо вскидывая головку,– я могу бросить мою шляпку кому пожелаю, потому что этот год високосный.
В голосе её звенела чистота кристалла, мелодичное воркованье лесной голубки, но слова леденяще рассекли тишину. Что-то в её молодом голосе говорило, что она не из тех, с кем всё запросто сойдёт с рук. Что до мистера Регги, пустого задаваки с кучкой денег, его она может просто выбросить, как гадость какую-то, и даже думать о нём забудет, а глупую его открытку разорвёт на мелкие кусочки. И если он хоть раз ещё наберётся наглости, она сумеет одарить его взглядом такого безграничного безразличия, что он отвянет как миленький. У малявочки мисс Эди сделался совсем кислый вид, аж посинела как грозовая туча, но Герти-то видела, что та так и кипит от злости, хотя скрывает, козявка, потому что её шпилька её же и уколола – получай за мелочную твою зависть, и обе они знают, что она не чета им, а классом повыше, и вон там ещё кое-кто, кто тоже это понял и увидел, так что пусть теперь набьют этим свою трубочку, да и выкурят.
Эди усадила малыша Бодмена ровнее, готовясь уходить, и Кисси поскладывала туда мяч и лопатки с ведёрками, да и пора уж, потому что сонный гномик подкрадывался подсыпать сонного песка в глазки мастера Бодмена младшего, и Кисси ему сказала, что Сон-Угомон уже близёхонько и пора малышу баиньки, а крошка таким был милашкой, смеясь во все свои радостные глазёнки, и Кисси, разыгравшись, щекотнула его толстенький пузёнок-поросёнок, а младенчик—здрасьте вам!—срыгнул свои восторги на свой свеженький слюнявчик.
— Уй-юй! Фу-ты, пудинг!– запротестовала Кисси.– Весь слюнявчик обделал.
Маленькое contretempsна французском: "незадача" требовало её вмешательства, но она, как дважды два, всё сделала как надо.
Герти сдержалась от сдавленного восклицания и нервно кашлянула, и Эди спросила, ей-то что не так, а у неё чуть не вырвалось, чтоб та хватала на лету, но она всегда умела держаться как леди и попросту замяла всё с огромным тактом, сказав, что там уже пошло благословение, потому что в церкви над тихим берегом моря как раз ударил колокол, потому что Кенон О'Хелон взошёл на алтарь в епитрахили, который отец Конрой поправил на его плечах и раздавал благословения воздетым в руках Святым Писанием.
До чего трогательна вся эта сцена, этот прощальный взгляд на Эрин сквозь густеющие сумерки, этот берущий за душу вечерний звон с увитой плющом колокольни, откуда взмыла в полет летучая мышь, порхая с тонким затерянным писком сквозь угасающий свет, сюда-туда. А вдали уж завиднелись огоньки маяков, до того живописные, ей так хотелось, чтоб под рукой вдруг оказалась бы коробка с красками, с ними намного проще покорять мужчину, и скоро фонарщик пойдёт своим маршрутом, мимо ограды пресвитерианской церкви и по тенистой Тритонвиль-Авеню, где прогуливаются парочки, и зажжёт фонарь под её окном, где обычно сворачивает Регги Вайли, не держась за руль своего велосипеда, как она читала в книге ФОНАРЩИК мисс Камминс, она же автор МЕЙБЛ ВОГЕН и других повестей. Ведь у Герти есть свои грёзы неведомые никому. Ей нравилось читать стихи, а когда получила подарок на память от Берты Сапл тот миленький альбом с кораллово-розовой обложкой для записи заветных мыслей, то спрятала его в ящик своего туалетного столика, который хоть и не назовёшь предметом роскошной мебели, но всегда чист и в полном порядке. Там же она хранила свою девичью сокровищницу: черепаховые гребешки, значок младенца Христа, духи белой розы, прибор для ухода за бровями, свою алебастровую коробочку ароматов, и ленты на смену, когда придут вещи из стирки, и в нём уже собралось несколько прекрасных мыслей, вписанных фиолетовыми чернилами, которые она купила у Хелиса на Дейн-Стрит, потому что чувствовала, что и она могла бы писать стихи, если б только получалось выражаться как в том стихотворении, которое так глубоко её затронуло, что она даже переписала его из газеты, в которую однажды вечером ей завернули зелень. СОН ТЫ ИЛЬ ЯВЬ, МОЙ ИДЕАЛ? называлось оно, Луиса Дж. Велча, Магерафелт, и те строки в нём про мрак – неужто навсегда? – и вообще красоты поэзии, такие печальные в своей мимолётной прелести, не раз увлажняли её глаза безмолвными слезами, что годы летят, один за другим, впрочем, она знала, что ей нет равных, если не считать того единственного её недостатка, а случилось это на спуске с Далки-Хилл и она всегда старалась его не показывать. Но она предчувствовала, что этому должен наступить конец. Если только она увидит чарующий призыв в его глазах, её уже ничто не остановит. Для любви нет преград. Она пойдёт на величайшую жертву. Приложит все силы, чтоб разделить его мысли. Она станет ему дороже целого мира и счастьем расцветит его дни. Оставался ещё наиважнейший вопрос, она просто умирала от любопытства, женат ли он, или вдовец, потерявший свою жену, или какая-нибудь трагедия, как у родовитого дворянина с иностранной фамилией из страны песен, которому пришлось поместить её в сумасшедший дом, жестокость во имя блага. Ну, а даже если – что из того? Что вообще такого? Любая мало-мальская непристойность инстинктивно отталкивала её утончённую натуру. Как мерзки ей особы такого пошиба – падшие женщины с прогулочного спуска возле Доддера, что ходят с солдатами и неотёсанными мужиками, забыв про свою девичью честь, позоря весь женский пол, которых забирают в полицейский участок. Нет, нет: только не это. Они станут просто добрыми друзьями, как старший брат и сестра, без всего того остального, и какое им дело до условностей Общества с большой оо. Может у него этот траур по давнишнему пламени из дней невозвратных. Ей кажется она сумеет понять. Постарается понять его, ведь мужчины они другие. Давнишняя любовь всё так же ждёт, простирая бледные руки, с мольбой в голубых глазах. Сердце моё. Она пойдет вслед за своей мечтой о любви, слушая лишь собственное сердца, которое твердит, что это её единственный, во всём мире, мужчина созданный для неё, ибо отныне её наставницей станет любовь. Всё остальное не имеет значения. Будь, что будет – она станет безудержной, раскованной, свободной.
вверх-скок