великие творения
                   былого

Близнецы теперь играли совсем по-братски, залюбуешься, покуда мастер Джеки (который и впрямь был вреднулиной, тут уж не поспоришь) нарочно пнул мяч изо всех сил в сторону облипших водорослями камней. Конечно же, бедняжка Томми тут же начал изливать свою обиду, но к счастью джентльмен в чёрном, что там сидел в полнейшем одиночестве, галантно пришёл на помощь и перехватил мяч. Наши два чемпиона нетерпеливыми воплями заявили о своих правах на игрушку и, чтоб те унялись, Кисси Кэфри крикнула не мог бы он бросить обратно, пожалуйста. джентльмен раз-другой замахнулся и забросил мяч вверх по пляжу, прямо к Кисси Кэфри, но тот откатился по склону и застыл как раз под юбкой Герти, возле маленькой лужицы в скале. Близнецы опять разорались, требуя мяч, и Кисси попросила её зафутболить, и пусть гонятся наперегонки – кто первый; тогда Герти отвела ногу (ей так не хотелось, чтоб их дурацкий мяч скатился б к ней обратно) и пнула, но не попала, на что Эди с Кисси тут же засмеялись.

— Не выйдет сразу, пробуй во второй,– сказала Эди Бодмен.

Герти улыбнулась в знак согласия и закусила губу. Деликатный румянец зарозовел на её хорошеньких щёчках, но она решила показать им и, приподняв юбку (немножко, как раз сколько надо было), примерилась как надо и до того здоровски пнула мяч, что тот залетел далеко-предалеко и оба близнеца погнались следом вниз к россыпям гальки.

Глупая зависть, конечно, и больше ничего, вот так подчёркивать чью-то оплошность лишь бы привлечь взгляд джентльмена напротив. Она почувствовала как тёплый румянец—обычный сигнал опасности у Герти МакДовел—разливается и пламенеет на её щеках. До этого момента они лишь раз обменялись самым кратким взглядом, но теперь она осмелилась взглянуть на него из-под полей своей новой шляпки и лицо, которое её взор различил в сумерках—утомленное и странно осунувшееся—показалось ей самым грустным из всех, что она когда-либо видела.

Из распахнутого окна церкви струилось благоухание ладана, а вместе с ним благоуханные наименованья той, что зачала, не пятнаясь первородным грехом: сосуд духовный, заступись за нас, сосуд благочестия, заступись за нас, сосуд глубочайшей любви, заступись за нас, мистическая роза. Там собрались сердца изнемогавшие под бременем забот, и труженики за хлеб свой насущный, и множество таких, что прежде ошибались, заблуждались, раскаяние увлажнило их глаза, но вместе с тем и зажгло надеждой, ибо преподобный отец Хьюгс растолковал им слова великого святого Бернарда в его знаменитой молитве к Марии, о силе заступничества наибожественнейшей Девы, и что во веки веков не было случая, чтоб молитвы о её могущественном заступничестве остались бы безответными.

Близнецы вновь разыгрались, да так весело, ведь детские горести подобны летним быстролётным ливням. Кисси игралась с маленьким Бодменом, доводя того до полного ликованья и мельтешенья в воздухе младенческими ручонками.

— Ау!– вскрикивала она за поднятым верхом колясочки, а Эди спрашивала: куда Кисси пропала?– и тогда Кисси высовывала свою голову и говорила: ах!– и честное слово, до чего же это восторгало малыша! А потом она велела ему сказать папа.

— Скажи, «папа», маленький. Скажи: папапапапапапа.

И малыш во всю старался повторить, потому что он был очень умненький для одиннадцати месяцев, все так говорили, и довольно крупный для своего возраста, и прям-таки воплощение здоровья, премилый карапуз, и все сходились на том, что из него непременно получится что-то великое.

— Хая яа яа хаяа.

Кисси утерла ему рот слюнявчиком и хотела, чтоб сел ровнее и сказал па па па, но когда развязала тесемку, то воскликнула: святой Дэнис! да он же ж мокрый-мокрющий! – и принялась переворачивать под ним одеяльце. Конечно же его младенческое величество был громогласнейше возмущен такими формальностями туалета и всех известил о том:

— Хабаа баааахабаа баааа.

А две большущие, да такие милые, да преогромные слезы скатились у него по щекам. И нельзя было его утешить никакими нет, нет-нет, маленький, нет, ни заговорить его про чухчух, ни «а где же это пуфпуф?», но Кисси всегда догадается – сунула ему в рот соску от бутылочки и юный варварёнок быстро утихомирился.

Герти так хотелось чтоб они, ради всего святого, забрали рёву-младенца домой отсюда подальше, и не действовали бы ей на нервы, даже на часок не вырвешься отдохнуть, и этих несносных близнецов тоже.

Она засмотрелась в морскую даль. Это похоже на рисунки, которые тот человек делает цветными мелками на асфальте и до того жалко, когда они там остаются – их же вытопчут; и этот вечер, и сбирающиеся облака, и маяк на Тёрне, и звуки этой музыки, и аромат благовоний, воскуряемых в церкви, такое благоуханье. И пока она так засматривалась вдаль, сердце её вдруг забилось. Да, он смотрит на неё взглядом полным особого смысла. Его глаза прикипели к ней, словно выискивая самые сокровенные уголки, словно читая в её душе. Такие замечательные глаза, просто грандиозно выразительные; вот только можно ли им верить? Люди всякие бывают. Она сразу поняла по его тёмным глазам и бледному интеллигентному лицу, что он иностранец, как на том фотопортрете, что у неё был, Мартин Нарви, кумир дневных спектаклей, только без усов, а ей они нравятся, хоть она и не такая заядлая театралка, как Винни Фипинхем, которая хотела, чтоб они напару и одевались одинаково, как в той пьесе, вот только отсюда ей не было видно орлиный у него нос или кверху, не так он сидел. На нём был глубокий траур, она это приметила, и на лице лежала печать неизбывной печали. Он вглядывался на неё снизу так неотрывно, так недвижно, и, конечно же, видел её удар по мячу, и, возможно, обратит внимание на блестящие стальные застежки её туфлей, если она, вот так задумчиво, станет покачивать ими, оттягивая носочки книзу. До чего удачно, что её будто что-то толкнуло одеть прозрачные чулки на случай, если на улице вдруг повстречается Регги Вайли, но теперь это всё неважно. Вот именно то, о чём она так часто мечтала. Встреча с тем, кто действительно что-то значит, и в лице её затрепетала радость, потому что она инстинктивно почувствовала, что это был именно он, он и никто другой. Её девственно-женское сердце так и потянулось к нему – мужу её мечтаний, сердце вмиг ощутило – это он. Если ему довелось страдать, то скорее за чужие грехи, чем за собственные, но даже если он вдруг и сам грешник, порочный мужчина, ей уже всё равно. Да будь он хоть протестантом или методистом, ей без труда удасться его обратить, если он действительно её любит. Есть раны, для исцеления которых нужен бальзам сердечности. Она была женственной женщиной, не то что всякие там легкомысленные девицы, бесполые, с которыми он знался, те велосипедистки, что много из себя строят, а ей всего-то и нужно: всё узнать, всё простить, если возможно, и зажечь в нём любовь, чтоб стереть в его памяти прошлое. И тогда уж, наверно, он обнимет её бережно, как настоящий мужчина, прижмёт её нежное тело к себе и станет любить её, родненькую свою девоньку, потому, что она такая.