Корни Келехер ступил в сторону из своего ряда, пропуская провожающих топать мимо.
— Печальный случай,– начал м-р Кернан вежливо.
М-р Цвейт прикрыл глаза и дважды скорбно склонил голову.
— Все уже одевают шляпы,– сказал м-р Кернан.– Полагаю, нам тоже можно. Мы замыкающие. Кладбище коварное место.
Они покрыли головы.
— Их преподобный сударь отбарабанил службу как-то слишком наспех, вам не кажется?– сказал м-р Кернан с упреком.
М-р Цвейт отважно кивнул, глядя в проворные кровянистые глаза. Тайные глаза, тайные соглядотайные глаза. Масон, наверно: хотя кто знает. Опять с ним рядом. Мы замыкающие. В одной лодке. Наверно, ещё что-нибудь скажет.
М-р Кернан добавил.
— Служба ирландской церкви, как она ведётся в Монт-Жероме, проще и более впечатляюща, надо признать.
Для поддержания разговора, М-р Цвейт отметил различие языков.
М-р Кернан торжественно провозгласил:
— Я есмь воскресение и жизнь! Такое затрагивает человека до глубочайших уголков сердца.
— Безусловно,– сказал м-р Цвейт.
Твоё-то, может, и затронет, но что за дело малому в яме два с половиной на полтора метра пятками вниз от незабудок? Ему уже не затронет. Средоточие любовных чувств. Разбитое сердце. Насос, если уж на то пошло, перекачивает тысячи галлонов крови каждый день. В один прекрасный день – хрясь! тут тебе и крышка. Много их тут понавалено: сердец, печёнок, лёгких. Старые ржавые насосы: и больше ничего. Воскресение и жизнь. Раз уж ты умер, то умер. А эта идея насчёт Судного Дня. Вытряхивать их всех из могил. Гряди, Лазарь! А он вышел только пятым и потерял работу. Подъём! Последний день! И каждый малый шарит вокруг за своей печёнкой и гляделками и прочим снаряжением. В то утро собрал всю свою хренотень. В черепе сикель пыли. Сто семнадцать грамм – сикель. Этрусская мера.
Корни Келехер подстроился к их шагу.
— Всё прошло по первому классу А,– сказал он.– Верно?
Он глянул на них своими тягучими глазами. Полицейские плечи. С твоим туралум туралум.
— Как положено,– ответил м-р Кернан.
— Правда ж? А?– сказал м-р Келехер.
М-р Кернан заверил его.
— Кто это там сзади с Томом Кернаном?– спросил Джон Генри Ментон.
Нед Ламберт оглянулся.
— Цвейт,– сказал он.– Мадам Марион Твиди, если знали, то есть знаете, сопрано. Она его жена.
— Как же, как же,– сказал Джон Генри Ментон.– Давненько её не видал. Красивая была женщина. Я танцевал с ней, погодите-ка, пятнадцать, не то семнадцать лет назад у Мэта Диллона. Было за что подержаться.
Он посмотрел назад через остальных.
— И что же он такое?– спросил он.– Чем занимается? Кажется, что-то писчебумажное? Однажды на вечеринке я, помнится, продул ему в шары.
Нед Ламберт улыбнулся.
— Да, занимался,– сказал он.– У Виздома Хелиса. Коммивояжером промокательной бумаги.
— Ради Бога,– сказал Джон Генри Ментон,– и что её дернуло выйти за такую мелкую сошку? Она тогда была резвушкой.
— Такой и осталась,– сказал Нед Ламберт.– А он занимается рекламными объявлениями.
Крупные глаза Джона Генри Ментона уставились вперёд.
вверх-скок