Бутыль #8 ~ Смена ракурса ~

Сначала темень не казалась абсолютной, какие-то точечные сполохи торопливо скакали по краям её, очень тёмные серые полосы стационарно пролегли в чёрном поле, но постепенно вся эта статика с динамикой таяли и, сходя на нет, сменялись сплошной обугленностью, и чем шире я раскрывал глаза, тем больше вливалось в них густой битумно аспидной беспросветности. Тишина, казавшаяся совсем недавно—до финального залопа крышки—такой желанной, начинала давить на перепонки, пеленать плотную тьму саваном безмолвия.

– Аааа! – что есть мочи, в ужасе вскричал я, пытаясь выпутаться, сбрыкнуть вязкий кошмар слепоглухоты, но стало ещё хуже – вопль заставил осознать, что я ещё и нем вдобавок –  крик звучал только лишь во мне, виртуально, не отмечаясь органами слуха, но звучал ли?

Узник сдвоенной клетки, учетверённой даже – три слоя нерастворимого известняка в скелете раковины и слепоглухонемота, как мешок мантии моллюска.

Жуть ожгла как оголённый провод в 240 вольт, затрясла как чёрт сухую грушу, но даже дёрганью тут не хватало места – колени уткнуты в нос, твердь жёсткого дна под левым плечом, правое трётся в шершавую крышку, ног не расправить.

Заточили бесы в таз да тазом и накрыли!

Лишь голове оставлен зазор стучать затылком о стенку, но и тому нет разгона для удачного самоубийства, о котором мечтал Льюис Повел из группы поддержки убийцы Линкольна, лишь бы не дёргаться в петле на потеху толпе зрителей казни… но попыткам мешал мешок удушающе чёрной ткани, натянутый на его голову, тот сбивал точность прицела долбонуться вдрызг хоть во что-нибудь, садистски смягчал удар – врёшь! не дадим тебе испортить представление!.

Конечно при мне мой непременный аксессуар – абордажный пистоль с разбитого галеона подвешен на грудь, да только порох вымыло ливнем… постой! но ведь на голове нет смягчающей ткани, там одни только волосы. Вот чего не учли. Просчитались, суки!

И я бьюсь затылком в твердокаменный карбонат кальция раковины. Боль мешается с дикой радостью – ага! Хотя бы осязание при мне!! Про! Счи! Та! Лись! Су! Ки! Про! Счи! Та!.

Не знаю сколько раз я повторил эту мантру-считалочку—по слогу под каждый размашистый "бздэнц!"—покуда милосердная потеря сознания не принесла  отключку, освобождение от всего…

………………………………….

...мы стояли в тесном кругу, не касаясь друг друга, кого-то я знал по имени, кого-то нет, хотя всех видел впервые, а может успел забыть...

...всё утопало в равномерно расплывчатой серости сумрака  скрывшего своей неясностью время суток или что там, за пределами круга, или откуда вообще исходит этот странно белесый свет, в котором контур каждого лица, плеча, причёски оттенялся внешним, совсем тонюсеньким отблеском, каёмкой снова-таки серого и такого же непонятного, но чуть более яркого свечения...

...взгляды стоящих не встречались, каждый опущен долу,  все сосредоточенно поглощены слежением за указательным пальцем, непонятно чьим, что перескакивал внутри круга с груди на грудь, не прикасаясь,  словно стрелка часов, которую зачем-то подменили компасной с  зеленовато-жутким отливом флуоресцирующе фосфорного разложения...

...голос звучал отстранённо и глухо, как случается в густом тумане удушающем до последнего любой, самый малый отголосок звука:

– На златом крыльце сидели царь-царевич король-королевич сапожник-портной мильцанер-городовой кто ты будешь такой? КТО? ТЫ? БУДЕШЬ?

...тесный круг откликнулся нестройно нарастающим слиянием лишённых эха голосов: – Шышел! Мышел! К Чёрту! ВЫШЕЛ!!.

...режуще плоский звук пресёкся разом, вдруг, и  в тот же миг пропало неровное тиканье пальца по кругу и вместе с ним исчезли все, оставив по себе лишь рыхлую серость – сплошную, без контуров, однако в ней уж брезжили и занимались отсветы более ясного источника,  в котором понемногу разливалась некая направленность...

Всмотревшись, я различил всплывающие из ничего неопровержимо босые ступни, мои—словно на утопленной в проявитель фотобумаге—расставленные широко, чтобы смягчить толчки и качку палубы или вцепиться и врасти в помост эшафота, но вместо этого под ними проявилась пористая поверхность асфальта залитого ярким светом солнца. Я поднял голову и вынуждено зажмурился. Какая боль!.

Где я?

Зря! Ох, как зря я её запрокидывал  – слепящий свет дня безжалостно и безвозвратно расплавил всё, всё что в ней было, в моей голове, оставляя лишь невнятно спёкшиеся сгустки: вспых поперечной молнии, чёрная щель такой же горизонтальности... Затылок щемило и жгло, должно быть ободрался о створки Епифановны… но кто такая Епифановна?!.

Кто я?.

Вокруг меня почти пустая улица прожаренная отвесными лучами солнца, корявый асфальт в дороге разделяет два ряда зданий разнокалиберно противостоящих друг другу—лицом к лицу, против ряда напротив, из точно таких же стен с налётом утомлённости буквально всем уже, включая и себя, и тесный строй соратников, и усопшее усохшее дерево, застывшее кверху из тротуара пропахшего пылью, и скамью рядом с ним, почти пустую.

Я направился к ней...

Сидевший там старик оказался поразительно словоохотливым, однако поток его речевой деятельности никак не складывался в картину осмысленной связности.

Более всего прочего поражали его глаза своими картографическими прожилками напряжённо кровеносных сосудов поймавших в свою густую сеть  глазные яблоки оттенка сизого тумана, в котором плавали тёмно-карие радужки с широкими зрачками, а те, в свою очередь, плавали тоже, но сдержаннее, чтобы не выплеснуться на белки.

Подобные органы оптики не редкость, а может быть и козырь, в среде прославленных киноактёров и ведущих шоу-бизнесменов Афро-Американской ориентации.

Зная, судя по всему,  о такой своей одарённости, он прилагал немало стараний удерживать их в прищуре, что придавало довольно изнурённым чертам его лица выражение статуэток почти смеющегося Будды, явно с целью сбить со следа настырных охотников за автографами.

Из-за невнимательности или же вследствие утомления, какое-либо из век порой сползало книзу, что , впрочем, ни на йоту не повышало шанс коллекционеров, в особенности тех, кто, ринувшись за Азиатски жизнерадостным автографом Джеки Чана, вдруг нарывался на угрюмый взор Моргана Фримена из соседнего глаза и наоборот. Между собой, такой облом у них зовётся "схлопотать по иероглифу"... 

Однако слушал я его в вполуха, поскольку остальная половина сосредоточилась на отголосках производственного гула напряжённой работы мыслей за тонкой перегородкой дуры матерной вокруг извилин серого вещества.

Со мной, по-видимому, пользующийся широкой популярностью классический случай – «тут помню, тут не помню». Зачем, спрашивается, мне вспомнился мой дядя нейрохирург (как его звали-то?), который показал мне картинку среза черепа для демонстрации оболочек головного мозга, где упомянутую уже перегородку испещряли всевозможные граффити: латинскими буквами «дура матерная», потом кириллицей «здесь был Вася» и вновь латынь – «Kilroy was here».

Но потому-то и гудит так гулко, что нет сырья для переработки, впустую пробуксовывают мысли, как если пытаешься вспомнить тот длинный сон, что снился так долго очень—всю ночь—но ты успел уже побриться и завтракаешь, а от сна неясные обрывки, там чёт про Беломор было, нет?

Ну допустим, подо мной сейчас твёрдая скамейка и этот старый долбоёб зудит там сбоку не понять что, но сам-то кто я и откуда?

А эти два вопроса, не получая мало-мальски вразумительный ответ, способны запросто сбить с панталыку и сковырнуть кого угодно в непролазные сомнения: а существует ли  вообще – этот этот самый я?

А! Вспомнил! Там вовсе даже не про Беломор, там кто-то тупо повторял: «а был ли мальчик?. а был ли мальчик?.»

Но кто однако я? Или же обойтись софизмом: «я жопой чувствую брусья скамейки, следовательно я существую»??

И в это мгновение я услыхал знакомый перезвяк подков моего Росинанта... цок-цок… цоки-цок… я жокей? Олимпийский чемпион в конкуре? или мы гоняли на рысистых бегах?

Любопытство меня встрепенуло и обернуло лицом к разочарованию – цокали ноги самки из отряды бесхвостых приматов обутые в блеск жёлтых каблуков по серовато-чёрному асфальту…

Ах Росинант, где же мы потеряли друг друга?.

Вид её довольно короткой попоны вновь стеганул непрошеным припоминанием – я видел дрань такой точно фактуры и чётко знаю где – сундук окованным железом, крышка настежь, заполнен тёмными бутылками, плашмя, слои перемежает такая же вот потраханная молью ветошь, игриво угловатые змейки солнечных зайчиков сплетаются, явно отражаясь водной рябью, трепещут на  досках потолка… где это было? в каком сне?

Мой сосед по брусьям снова завёлся, уже на спортивную тематику, то ли о чемпионате городошного спорта или же про виды бит для бейсбола. Может он тренировал ЦСКА до пенсии?

Вскоре я ощутил позывы к мочеиспусканию и поинтересовался о местонахождении ближайшего туалета.

Сперва он меня послал—в своей манере витиеватых ажурностей—за гаражи, но угадав по выражения моего лица нерасположение к подобным хаханькам в момент физиологической потребности, распахнул оба свои Афро-Американские глаза и приглашающе кивнул на приямок у стены ближайшего здания с проёмом для спуска в подвал.

Отходя, я слышал как он рассказывает сухому дереву (Pyrus communis) бородатый анекдот:

– А хто ото там сцыть як корова?!—Це я, мамцю!—Ну пысяй, пысяй, дочечка…