Комплектующая #30: Излияние Недоумения
Коридор за дверью из комнатки жил довольно шумно. С самого утра женские голоса кричали наставления уходящим на работу голосам мужским, кратко недовольным, вперемешку с детскими плачами, визгами, заливистым смехом.
Женские воспитывали расшалившийся дурдом, пререкались между собой, переходили в скандалы на тему прошлых обид и неправильного поведения оппонентки в былых ситуациях.
И только окрик Мадам Фимы мог угасить склоку или когда в коридоре начинало звучать громкое пение фальшивящего певца:
Мы конница Будённого и про нас…
Юле вспоминалось слово Константина «гнидючник» и, глядя за окно на громадную воронку во дворе, она думала – уж не эту ли имел он ввиду?
Трёхразовое питание из кухни приносил Иван: два стакана чая с сахарином и столько же очень тонко нарезанных кусочков хлеба утром и вечером, в обед каша из крупяных концентратов на воде...
Срок путёвки Совнаркома истекал через один день, саквояжей больше не было. Юля постоянно думала как выжить двум беспаспортным беглецам, но не находила ответа...
Относя вечерние стаканы и блюдце из-под хлеба на кухню, Иван увидел, что там на удивление пусто, если не считать мужика в недельной щетине на обритой голове, который сидел за столом без примусов перед бутылкой водки и краюхой тёмного хлеба.
Внимательно и молча проследив движения Ивана ставящего посуду рядом с керогазом, как наказывала Фима, мужик спросил:
– С какого рода войск, служивый?
– Танкист, – неохотно соврал Иван.
– Ац-тавить баки забивать старшему по званию! Правду говори, пехота! Иди-ка тут вон сядь.
Оглаушенный словом своего взводного, Иван послушно сел на табурет напротив незнакомца и, то поднимая глаза к прямому взгляду незнакомца, то упирая их в доски стола, признался, что он дошёл только почти до Харькова.
Тут бритоголовый присвистнул и пробормотал: «Барвенковский выступ. Стратеги мать вашу!» – и послал Ивана взять один из только что принесённых стаканов, потому что у него самого была чайная чашка.
Иван исполнил и спросил про имя собеседника.
– Аника Горохович. Ты дальше давай рассказывай.
Он налил им обоим водки, разломил хлеб надвое, а когда выпили, понюхал свою половинку и положил обратно.
Иван рассказал про лагерь в Штутгарте, про ящик, про сельхозработы в Эльзасе.
Всё рассказал он без утайки до самого «шевроле», с которого начался его путь возвращения на родину.
– Тут у тебя неувязочка, Иван, таких как ты и всех нюхнувших жизнь за пределами революционных преобразований без пересадок гонят строить светлое будущее в Заполярье. А ты тут водку пьёшь и туфту мне гонишь.
Иван опустил голову и сделал чистосердечное признание про побег с острова Котлин.
Аника Горохович задумался, а когда на кухню заглянула Мадам Фима, сказал:
– Фима Вениаминовна, а покличьте нам сюда Самуила Яковлевича на консилиум, пожалуйста.
– Сейчас, Антон Григорьевич.
На кухне появился недостаточно выбритый пожилой человек в очках с толстыми стёклами.
Антон Григорьевич пригласил его на третий табурет, но ничего не налил по причине пустоты в бутылке и сообщил о необходимости обеспечить пару молодых людей бумагами для безболезненного проживания в стране победившего бюрократизма.
– Зная ваш талант живописца, Самуил Яковлевич, о качестве произведения сомнений быть не может.
– Спасибо вам Антон Григорьевич, стараюсь по мере сил, однако возникает вопрос смежников, тут нужен не простой холст, а с водяными знаками, опять же таки палитра, обработка для придания сепии нужной градации, всё это требует затрат…
Иван понял, что нужны деньги, которых у него нет, но есть котиковое манто из Бреста, его подарок Юле, она должна понять…
– Щас, – сказал Иван, – щас приду, вы подождите. – И он ушёл в номер-камеру.
Вернулся он не сразу, сел обратно и положил кулак на стол, а когда раскрыл, на широкой мужицкой ладони лежало нежное кольцо с небольшим камушком, которое тупой ублюдок Отто когда-то обронил в спаленке Юли с колокольчиками на стене.
Очки Самуила Яковлевича взблеснули и вскинулись на лоб поверх густых бровей, довольно седоватых. Он стиснул веки с крайней напряжённостью и проговорил:
– Не может быть! Позвольте…
Пальцы, с каёмкой «траура по кошке» под ногтями, чётко сняли украшение с ладони:
– Так я вам так скажу, что эта вещь дороже… и намного.
– Если вас не затруднит, займитесь обращением товара в деньги, я знаю, что моего сослуживца вы не обидите… на исполнение шедевра пары дней достаточно?
– Вполне конечно да таки.
– Вот и чудесно, объявляю обсуждение закрытым.
Склонившись вбок, он катнул из-под стола тележку на четырёх колёсиках, остановил и сноровисто опустился в неё своим укорочённым телом без ног. Подбородок бритой головы оказался вровень со столешницей.
Толкая кулаками пол, он покатил мимо вставших в полный рост Ивана с Самуилом в конец коридора, распевая громко и фальшиво:
Мы конница Будённого и про нас
Былинники речистые ведут рассказ…
Через два дня Иван и Юля сходили в ЗАГС Васильевского острова (типа полевого испытания изделию Самуила Яковлевича, который в порыве вдохновения успел сотворить целый вернисаж: военный билет рядового Жилина уволенного в запас подчистую по случаю тяжёлой контузии в Битве за Берлин, а также диплом учительницы Немецкого языка для Юли).
В ЗАГС они брали только паспорта и получили там в них дополнительные штампы о наличии законного спутника жизни.
Конец пятиминутной церемонии был омрачён появлением двух человек в штатском. Они сказали женщине с печальными глазами, что только что зарегистрировала их брак и убирала резиновый штамп в жестяную коробочку:
– Гражданка Панкратьева? Пройдёмте с нами.
Ивану фамилия показалась знакомой, где-то он её слышал, но где?
А Юля просто переживала прилив страха, но увели одну лишь регистраторшу, без них.
В «гадючнике» им подсказали адрес Бюро по Трудоустройству и через день они отбыли с Московского вокзала в Центральную Азию поездом «Ленинград-Ташкент», куда завербовались на работу как фронтовик с молодой женой, которая его всё же дождалась…
За окном поплыл перрон вокзала и посреди суетной толпы уцелевших в Бойне № 2, поверх общей мельтешни голов, Иван увидел слишком свежую, невероятно незатасканную будёновку – ведь с Финской больше шести лет прошло. Лица он различить не смог.
Стоял тот неподвижно, а вокруг спешили выжившие в войне, которую впоследствии назовут ВОВ или WWII, для краткости, нам же всегда некогда – что было, то сплыло и хорошо, что худшее позади. Нам некогда понять невозможность этой грёзы, понять, что бойня с нами навсегда и радуйся пока она не докатилась до твоей деревни, эта бойня, что перманентно меняет свои формы и номера.
Уж такова наша природа – ставить меты и вехи, хоть как-то показать – строкой в книжке ветерана, наскальным рисунком на стене пещеры, гурием на вершине, куда взбрёл едва живым от усталости. Хоть чем-то доказать, что и мы тоже жили-были и тем продлить себя во времени, куда нам не войти, но этой вот отметинкой пережить самого себя же…
Зачем? Для бойни со следующим номером?
А всё же хочется, знаю – сам такой! хоть и осознаю – для правильной оценки подобного уклона мне даже слов не подобрать кроме как: "оно конешно, но весьма и очень таки шо ж, а если вдуматься поглубже то, в определённой мере, даже и однако..."
вверх-скок