Главы для                   
                   "Сромань-Сам!"

Комплектующая #23: Отклонение Предложения

Во глубине недр первого этажа Вавилонообразно пирамидального здания отсутствие окон и дверей прямого доступа в шумы городской спешки отсекло их, как и непрестанно изменчивое коловращение визуальности, сотворяя свой, особный режим температуры и автономную тональность освещения, с тем характерно ускользающим отсветом илистого дна глубокого, но не чрезмерно, водоёма.

Касаемо температуры, Герасим Никодимычу, в целом, как-то и фиолетово даже.

Из одежд окружающих и по своему пальтецу тоже нетрудно сделать вывод, что где-то там—на улице—уже осень, возможно и зимы начало, однако воздерживаясь от резких движений, вряд ли взопреешь, даже и в пальто.

Другое дело освещённость, с этим да, она здесь тускловата и причиняет Герасим Никодимычу необходимость в стискивании век, и тем самым корёжить из своего лица страждущую рожу закоренелого хроника миопио-астигматизма. Потому что он пишет. Стоя...

Да, ему пришлось пойти на поводу у стола, который нисколько не рассчитан на пользование им в сидячей позе. Отнюдь! Он приподнят, на манер конторок для писчебумажного труда банковских клерков в эпоху Диккенса и зарождения капитализма в России. Вместе с тем, столешница имеет горизонтальную, а не наклонную, направленность и Герасим Никодимыч может упирать в неё свои локти, всё так же стоя, чтобы удобнее писалось.

Он пишет ручкой в стиле ретро (трудно поверить, но они таки встречаются ещё!), ручкой с пёрышком, хотя весь цивилизованный мир давным-давно втянулся писать шариковыми, привязанными к чему-нибудь стационарному в интерьере общественного места, в котором пишешь.

Пёрышко приходится обмакивать в одну из пары чернильниц соседствующих друг с дружкой в чёрной пластмассе прибора в центре высокого стола.

Он выбрал правую для куда макать, даже в макании он однолюб. Вторая оставлена желающим пристроиться с потустороннего края широкой столешницы, в непосредственной близи ко второй ручке, что протянулась, выжидательно, в продольной выемке-бороздке у всё того же прибора, по ту сторону чернильниц, которых в нём ровно две.

Его как-то особо трогает вот эта поволока с прозеленью, что плёночно подёрнула поверхность чернил налитых в правую чернильницу, как, впрочем, и в левую, но туда он не макает, не разбивает поволоку на плавучие чешуйки зелени над тихим чёрным омутом в пластмассе.

Макать надо осторожно, не до самого дна, поскольку чернил налито туда чрезмерно чересчур. Ему никак не хочется запачкать себе пальцы, в ходе писания, второпях, на обороте очередного телеграфного бланка в помещении международной телефонной и телеграфной связи Киевского Главпочтамта.

Даже зажмурено прижатыми глазами, ему не различить что именно он пишет, там, среди расплывчато неразличимых строк, но он слышит, как сам же приговаривает своей руке:

– Это элементарно, Ватсон, 18 галер вышли из порта Ла Рошель в неизвестном направлении… след флотилии затерялся в череде неспешных волн по курсу в гавань Лиссабона…

Исписанные бланки Герасим Никодимыч складывает, не слишком тщательно, и набивает ими левый карман пальто, уже достаточно припухший, рост объёма отчасти приподнял суконный клапан над карманной прорезью и даже оттопырил эту деталь одежды, в какой-то мере.

А что, скажи на милость, остаётся ему делать, коль скоро четверть часа с гаком, как его Муза прищучила его, вот прямо тут, на Главпочтамте.

Невидимая никому, даже и самому творцу-подельнику, но столь неодолимо требовательная, не терпящая прекословий Муза.

Хорошо хоть бланки подвернулись на столе, с его прибором в центре.

– О, черт! Во что же всё же был он там обряжен? В гробу том грёбаном?

– Не беспокойся, в саван его закатали, который уж истлел х3 когда.

Герасим Никодимыч схватился за карман пальто:

– Вы подглядывали?

– Какие подглядки в аудиокнигу, чудак-человек?

Герасим Никодимыч прекратил жмуриться, чтобы всмотреться в нежданного собеседника по ту сторону разделяющего их стола.

На людях его близорукость не сказывалась и он ясно различал плечистого субъекта в шляпе, упёршего свой взгляд в машинку—миниатюрная детская игрушка из тех, что начинающие отцы дарят своим первенцам, чтоб и самим, краями, поиграться, восполняя недополученное в личном детстве—которая игриво покатывалась по жёлтому лаку столешницы, туда-сюда, под умелым пальцем ласкающим её капот.

– Мы знакомы? – спросил Герасим Никодимыч, отчётлива предчувствуя, что нет.

Глаза незнакомца, со вздохом, оторвались от игрушки и заторможено двинулись вверх, до контакта с ожидающим их взглядом вопросившего.

Они слились, но лишь отчасти – правый глаз субъекта остался отвечать на взгляд Герасим Никодимыча, но левый продолжил скольжение вверх и немного левее.

– Муся? – строго выговорил потусторонний застольник невидимо кому, – делать больше нечего? Пристаёшь к пожилым людям, как будто мало тебе всяких патлатиков.

Герасим Никодимыч продолжал заворожённо вглядываться в чёрную дырку зрачка оставшегося глаза, чья радужка выцветше-небесного цвета делала его ещё острее, до колючести.

Ему вдруг стало нечего писать, хотя вот только что рука его насилу поспевала за диктующим бормотанием своего голоса. Он виновато отложил ручку на продольную канавку в пластмассе со своей стороны от чернильниц.

Должно быть как раз эта прозелень зовущей поволоки в них, что стягивала тугой плёночностью верхний слой чернил, и побудила его извести стопку бланков, но пара штук таки осталась, сиротливо невостребованные, в жирных шапках «телеграмма», с линиями для заполнения адреса: гор., обл., фио. Однако заполнять их оборот ему не оставалось чем...

И вот уже два глаза покалывают его опавшее, уже невдохновенное лицо. Они делали это неощутимо, словно лучи Рентгена и, невольно, Герасим Никодимычу вспомнилась дежурная фраза Петра Великого, которой тот привычно привечал своих новоиспечённых графьёв и генералов: «Я вас блядей насквозь вижу!»

– Вы не такой, я знаю,– заверил голос резко контрастный мягкостью своей колким глазам, такой нежданно редкостной в этот сурово-торопыжный век.

– Кто вы? – в тон ему выдохнулось у Герасим Никодимыча.

– Олег Чертогов, он же О. Чертогов, а для друзей просто… но у нас с вами до этого не дойдёт.

Зачем-то пощупав уже ненужную пухлость кармана, Герасим Никодимыч огляделся в замкнуто просторном помещении, что оказалось довольно непустым. Вот уж нет!

Не то, чтобы толкучка, но что им надо – этим бесцельно (хм, ты уверен?), во всяком случае неспешно бродящим вокруг фигурам или вон тем, статичным, выглядывающим на него из стекла в компактных шкафо-будках с большими белыми цифрами на каждой?

Друг с другом посетители, казалось, не общались и даже те, за стёклами дверей, не говорили в трубки международных телефонов, а лишь прилипчиво смотрели на него из будочного полумрака, как будто что-то ждали, но от него ли?.

К тому же, что он может дать им? И отчего вдруг они все Африканцы? Несмотря на свои куртки и пальто, а вон тот и вовсе в шубе.

– Это студенты? – вопросил он у Олега.

– Как я папа римский, – последовал неопределённый ответ.

– Извините, мне подумалось… может из университета.

– Мы все засосаны трясиной университетов жизни, безвылазно.

При всей оракульности тона, в нём ощущалась примесь издёвки с иронией тёмного пошиба.

Герасим Никодимыч оторопело пригляделся к лицу под шляпой. Как мог он не заметить сразу вот эту хамовитую ухмылку лишь с виду дружелюбного лица?. Страшась услышать то, что он услышит, но и не в силах более терпеть свои невысказанные опасения, он спросил:

– Кто вы?

– Ну наконец-то! А то всё жду-жду: приступим или нет когда нибудь?. Я – тот, кто зла желает, но получается, как всегда, одно добро… Мы поняли друг друга? Ну, в смысле, на одной волне?

– Теперь уже вполне, совсем, конечно да.

– Ну и лады… И сразу к делу, мне нужен писарь, хозяйство большое, требует учёта, нужен глаз да глаз, а у вас к таким делам склонность. – Один из зрачков перевёлся на письменные принадлежности между ними:

– Составим контракт, вон и бумага завалялась, даже две. Нетроганные, – в голос закралось понятное им обоим обещание.

Ещё ни разу в жизни Герасим Никодимыча так внаглую не соблазняли, пришлось сдержать внутренний вздрог перед настолько неприкрытым искушением.

– Я думал вам привычнее на пергаменте, – ответил он оттягивая время, но вдруг решившись, проговорил, вернее вырвалось само, совершенно без спроса. – Нет.

– Два раза предлагать не стану, не та контора, сами понимаете. Однако из гуманным побуждений предупреждаю, там, – от правой из его кистей возложенных на столешницу в позе расслабленных кулаков, подпрыгнул большой палец указывая вертикально вверх, однако это направление не задевало выбритой щеки говорящего.

Он, критически, сверил азимут торчания с невидимым Герасим Никодимычу пеленгом, раз-другой чуть изменил позицию верхней фаланги, но оба раза неодобрительно дёрнул всё так же незадетой и выбритой кожей, после чего опрокинул кисть запястьем книзу.

Палец остался торчать, не втягиваясь, но теперь уже указывал на соседний кулак в его по-прежнему расслабленной вальяжности:

– Там принято решение перекрыть вентиль вашей персональной трубы.

– Как перекрыть! – вскричал Герасим Никодимыч, как видно слишком громко.

Чернокожая тусовка безмолвных фигур замерла, поверхности лиц развернулись в сторону стола переговоров.

За герметично захлопнутой дверью ближайшей будки две светлокожие ладони распятернённо притиснулись к стеклу, изнутри, по обе стороны лица повёрнутого в общем направлении. Оно не прижималось даже носом, лишь поменяло цвет с фиолетового на выжидательно лиловый в мертвенном мерцании флуоресцентной лампы с потолка.

– Как перекрыть? – пресёкшимся шёпотом вскричал он снова. – За что?

– Им виднее, – с деланным безразличием отвечал О. Чертогов, – могу предположить лишь, слишком много бочек изволите катать не на кого нада, а те помолились куда следует.

Исчезнувшая было машинка вновь возникла на лоснящейся поверхности стола, из ниоткуда, и принялась кратко покатываться, туда-сюда, между стоящим кулаком и лежащим пальцем, но без малейших к ней прикосновений.

– Но как же? Ведь Майа Будду ещё не родила…

– Самоцитирование? Бесполезно. Найдутся акушеры и без вас.

– И мне уже так мало буковок осталось... – побелевшие в растерянности губы пытались отыскать хотя б малейший довод. Бесполезно.

– Да бросьте! Алфавит не аргумент, к тому же знаете вы его до Х, не дальше, не удосужились как надо зазубрить.

– Ч! Ш! – отчаянно, но всё также шёпотом воскликнул он, оторопев от несвойственной ему храбрости и изумляясь столь высокой планке нежданно достигнутых глубин.

Олег сдержал зевок:

– На знаках всё равно скапутитесь, этих порогов ещё никто не проходил.

Прозвучавшая истина безжалостно накрыла Герасима Никодимыча своей неоспоримостью:

– А… вентиль перекрыть… скажите… это больно?

– Спросите у Жерара Дюпардье.

– Может у Алена Делона? – попытался поправить Герасим Никодимыч.

– Да хоть у Джека Кеворкяна, – раздражённо отозвался Олег ЧертОгов (или ЧЁртогов? черт их разберёт) и с приятно хрустким щёлком подмигнул тем, что выглядело его правым глазом…

Со стола уютно заурчал мотор кабриолета. Приглушенно роскошный, прощальный звук… Или это Порш?

Герасим Никодимыч различал всего лишь три марки: волгу, запик, жигули.

Не поднимая глаз к опустевшему краю напротив, он скользнул рукой во внутренний карман подкладки на груди пальто, достать свой анти-ковидный намордник, который за все волны пан-лохотрона ни разу не сменял.

Посерело крапчатой пылью въевшейся в когда-то нежную голубизну, маска не скрывала факт пользования ею уж который год, отягчая обстоятельство ещё и заскорузлостью в определённых местах, но вместе с тем, порою, приносила облегчающее ощущение нивелирующей одинаковости и сопряжённости с общей массой...

Хотя в последнее время на него начинали оглядываться… И в этом зачреватилось очередное отставание от изменчивых требований текущего момента общественной жизни... Какой дальнейший эксперимент над глобализованным человечеством вынашивается в лабораториях Билла, якобы Гейтса?

Потерянной походкой он сделал шаг между собой и урной на полу и уронил в неё комочек ткани. А затем, всё ускоряясь, начал выгружать туда же испорченные бланки из кармана.

Они противились, пытались уцепиться за прикарманное сукно, но он безжалостно продолжал—вон! все вон пошли!—до окончательной, непоправимой пустоты мешочка под клапаном…

Африканцы смотрели молча карими глазами. Ни одного голубого?

А сколько бы, потенциально, могло бы от них Пушкиных родиться, впоследствии, если бы приехали в эпоху Петра Первого, а не нынче, когда всё так гадательно…

Не оглядываясь на переполнившие урну (не избирательную) листки бумаги (не пергамента), потерянно шаткой походкой Акакия Акакиевича в роли этого… ну как его (он удручённо прищёлкивал пальцами в надежде вот-вот вспомнить имя грёбаного Васильева, который же ещё Спартака танцевал в заглавной роли), брёл Герасим Никодимыч к выходу сквозь строй Афро-Африканских взглядов, загадочно необъяснимых, как и Славянская душа, и приговаривал сам себе голосом лишённым всякой живости:

– Thou talkst of nothing! ...talkst of nothing!

* * *