научные            
                   труды

стр. 9

— А знаете, батенька, — поделился Владимир Ильич с Алексеем Максимычем за чаем, — что до этого графа Толстого в Российской литературе настоящего мужика, я вам таки скажу, не было.

Будущий председатель предстоящего Союза Писателей грядущего СССР не стал возражать Вождю Революции, он же Председатель Совнаркома. Нет, смолчал Алексей Масимыч из деликатных побуждений или, возможно, ощущал себя всё ещё недостаточно подкованным по затронутому вопросу.

Это нам легко, с расстояния в сотню лет, с высоты птичьего, так сказать, полёта усмотреть то, на что пернатым глубоко чихать, а порой даже и какнуть, не притормаживая. А именно, что даже под конвоем Льва Николаевича так и не удосужился мужик явиться в Русскую литературу. Увы, при всём и полном уважении моём ко всяческим вождям и председателям, — увильнул сиволапина.

Ни в пробы молодого толстовского пера о прогрессивном помещике, посещающем свою частную собственность — лично его крепостных, распределяя в их среде гуманитарные подачки, весь переполненный мечтой перековать их аморальные устои нравственности, ни даже в зрелую Льва Николаевича эпопею даже и носа не показал.

Помещичьи крестьяне, вполне предсказуемо, оказались ленивыми пропойцами и выжигами, а Платон Коротаев — всего-навсего замаскированный Их Императорское Величество, Александр Первый, который ушёл в народ, оставив за спиной гроб с булыгами, сменив лосины на зябкие портки духоискательства.

Не обессудьте товарищи председателя́ (Совнаркома и Союза писателей) граф — есть, а мужик в нетях.

Да! Но! Ведь победила же она Рабоче-Крестьянская (курсив мой) Революция! А победитель без портрета не останется, таков он — суровый, но непреложный закон диалектического материализма.

За период истекший с Победы Великого Октября (плодами которой и поныне продолжаем насыщаться преобильнейше) представляли его, мужика, во всяческих ипостасях. Перед Окнами РОСТа так и тянет — бухнуться на колени и молить его, слёзно, о прощении за то, каким его в них малевали кухаркины сукины сыны, да поздно.

Затем понемногу устаканилось. Пошли многотонные тиражи военной прозы, деревенской прозы и прочих течений социалистического реализма для опять-таки его отображения.

Куда ни кинь — всё об нём родимом, всё про мужика — строителя, бойца, целинника, творца, следователя МУРа, вора в законе, зава лаборатории, идущей на грозу… нет, перо отвалится всех перечислять.

Да, он пришёл, тут уж нечем крыть, однако взгля́нем правде в неподкупные глаза, чтобы признать — пришёл-то он гомеопатически, пришёл растолчённым в дробные крупицы по книжкам пятого-десятого автора. Уже теперь как бы и есть он, но собери попробуй без мелко-ячеистого сита, чтобы затем пальцем указать Фоме неверующему: «Ну чё? И это тебе не мужик?»

Вступать в спор с перстоуказующими бесполезно, их больше и потому они сильнее единоличного меня, а сила — это право. Значит они и правей меня, а коли есть сомнения, пойди почитай Гегеля, который алгебру для революции писал. И вообще заткнись и молчи в тряпочку. Целее будешь.

И всё-таки свободу мнения (пусть даже хоть и утаённого) ещё никто не отменял! Вот потому и утешаюсь (молча) открытием ("эврика!"—"тсс! тсс!"), что истинный мужик, каков он есть, явился в Российскую литературу стараниями Сергея Довлатова.

Предвижу хор ненужных (но громких) возражений:

— Что? Какой от еврея мужик? В лучшем случае — колхозник для киббуце на его исторической родине!

Отстрелялись? А теперь откройте его «Заповедник», ибо нигде более не встретить вам настолько живой, правдивый образ мужика россиянина, будь он псковский, мордовский, алтайский, да хоть каковский! — мужик он где хошь вкоренится покрепче сорняка.

Образ этот, разумеется, собирательный. Тут тебе и Толик, откровенно и деловито ссущий с крыльца, и Радик, которому прикрутило писать открытку папе крёстному, и трудоголик Никитин с его фуганком и белым ножом для обдирания шкуры телушки, и добряк Михал Иваныч, казнивший пару своих геральдических кошек, и шут-мудозвон транжир Марков, и сам автор (он по крови только частичный еврей), и майор КГБ Беляев, который и рад бы за бугор «да не пустят с такой рязанской будкой!», о чём без обиняков сетует вызванному «для взъёбки» диссиденту.

Кто видел жизнь не на экране в сериалах, кто изучал её не по методичкам, — моментально опознает их говор, уклад жизни, движения их душ и тела, их заблуждения и правоту.

Но главное, что он, бывавший с мужиком каким тот есть, без прикрас, изумится истинной любви автора к этому изуродованному отребью, к народу его безумной страны.

Любовь эта чиста и искренна, подобной не встретишь у нынешних стендаперных фельетонистов, им до Довлатова не воспарить.

Не дано им любить любовью с оторванным левым рукавом, которая таскается за своим вожатаем, неумолкаемо трандящим из-под фиолетового абажура на голове. И плевать, что даже леспромхозовские конюхи от вас шарахаются.

Продуктам, взращённым согласно ГОСТам госзаказа, не дано ни чувствовать подобную любовь, ни понимать, как понял смотритель монастыря Логинов, понял и — перекрестил благословляя.

Однако же, какой мужик без генералов, милостивые господа? Где мелкопоместное дворянство? Какая же картина жизни без него?

Не извольте беспокоиться — всё есть! Правда, шёл 1983 год, эпоха увядания московской Олимпиады, щемящего гадания — где же приземлился наш маленький Миша с его шариками?

У человеколюбивого социопата Довлатова нашлась лишь мягкая усмешка над чёрточками вымирающего провинциального дворянства — соломенная шляпка с лентой, чтобы висела за плечами, безразмерная шаль с узлом на груди подающей надежды, веер из перьев, макси с воланчиками (не всё сразу и не на одной, тут вам не Модный Приговор).

Из тех полувековых далей (начало 80-х) трудно было прозреть и предчувствовать живучесть помянутого сословия, их нынешние междусобойчики с швырянием в харю оппоненту своих родословных педигри, нисходящих корнями на псарню Рюриковичей.

Мы не таковские! Мы на алтын дороже!

И вместе с тем, не вздумайте причислить «Заповедник» к образчикам «деревенской прозы». Отнюдь и ни в малейшей мере! Он слишком всеобъемлющ для подобного предположения.

В этом, небольшом по объёму, величайшем произведении современной (на данный момент) Русской литературы и не такие пласты перевёрнуты.

Тут и неизбывная болевая точка России — её интеллигенция в лице Потоцкого. Подобно Алёше Пешкову, он сделал себя сам — из хоккеиста юношеской команды до писателя журнальных рассказов и комбинатора лохотрона “Фиктивный Трипак”.

А с каким сострадательным восхищением выписан образ феноменального лентяя, энциклопедиста и полиглота Митрофанова! Экскурсантам приходится взволакивать на взгорочек этого обломовца, но оно стоило того! Бесценнейшие перлы информации с лихвой вознаградили их труды.

Фрондирующей богеме тоже нашлось место в мансардах, где собираются на именины хомячка, чтобы посидеть на полу, хотя стульев хватает, поговорить умные вещи про высокие материи.

Определившиеся до стабильного оклада экскурсоводы со своей любовью к Пушкину, и к своей любви к Пушкину.

Туристы и просто граждане Союза республик свободных (тут невольно сглатывается комок ностальгии). Виды захолустья и Культурной Столицы.

История любви, главной любви в жизни, которая уже не любовь, а просто судьба. Повесть о трудной, мучительной, спасительной любви, которая права.

Не перестаю поражаться способности Довлатова буквально одной строкой передать картину чего угодно — леса, деревни, автобуса, набегающих городских окраин, продымленной забегаловки, галок — чёрт побери! — в пустом небе, и наполнить всё ту же строку настроением, что передаётся тебе, подчиняет, ведёт дальше, заставляет переживать, видеть и чувствовать необъятности не уместившиеся в строку, но подаренные тебе автором. Это ни реализм, ни модернизм, и никакой другой изм, это — магия неприкрытой правды.

Не берусь определить жанр произведения, тут всё: трагедия народа изувеченного лагерным душегубством, пережившего выбраковку Голодомором и заградотрядами с кинжальным огнём пулемётов. Вечно обманутого, облапошенного, объегоренного народа, который всегда «за!», который согласный, устами Михал Иваныча, регулярно обсчитываемого буфетчицей:

— Без этого нельзя. Порядок есть порядок.

И тут же комические вставки, от которых Илюша Ильф и Женя Петров нервно затягиваются в уголке «чинариком», стрельнутым у Оси с Кисой.

И тут же озадачивающие психологические наблюдения, ненавязчивая, но глубокая философия. Беспощадные литературоведческие экскурсы (а то с какого такого Байконура удалось бы мне взвиться в писание «Критических заметок», а? Нами движет зависть, господа хорошие).

А главное, во всяком случае для меня лично, — язык автора... Нет не так... Язык страны автора в его подаче.

Ни одно слово, ни в одном предложении не стоит там просто потому, что туда подвернулось, или от усталости подыскивать более подходящее. Нравится вам оно или нет, оно на месте и перелопачиванию не подлежит. Сработано Сергеем Довлатовым.

* * *

Книга называется «Заповедник», а как же иначе — музей-заповедник Пушкина… Вокруг него и вертятся многослойности обычнейшего сюжета из бесхитростно обыденной российской жизни.

Но присмотревшись, замечаешь, что автор приоткрыл тебе заповедную часть своей души, измученной, истёрзанной души. Показал искорёженный рай, который он любил сквозь самоослепляющий угар... Но инвалид отверг его, отторг, отбросил…

Можно красиво спеть «Прощаай, Америка. Ооо!»

Красиво спеть «Прощай, Россия! О! О!» не получится, голос пресечётся.

В заповеднике своей души Довлатов прощается с Родиной, которая сделала его пасынком...

...отпусти…

* * *