научные            
                   труды

стр. 6

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Вот она, часть вскрывшая истинную подоплеку Сорокина-художника. Он — прирождённый копиист.

В первой из 2 половин части третьей, мы обнаруживаем сертифицированную копию бунинской прозы. Один к одному, просто рукопись завалялась где-то, пока не оказалась вставленной в рамку из «Нормы». Однако от аутентичности обрамлённой прозы даже и Бунин вряд ли б открестился.

Увы, недолго верёвочка вилась, и вот уже заложен крутой вираж в следующую, вторую половину той же части, в монохромный супрематизм, присущий Оконам РОСТа.

Но стоит ли удивляться? Владимир Сорокин, помимо прочего, числится художником, проиллюстрировавшим немало книжек. Так что ему, покуда на художника учился, немало всякого пришлось перекопировать!

(Попутное примечание № 2: истоки плагиата

На этом месте сам собою встаёт вопрос о правомерной правомочности пишущего на копирование кого-то из предыдущих ему авторов.

Где проведена черта между плагиатом и творческим продолжением идей, манеры письма из полюбившегося образца?

Ведь любой автор является в мир, где и до него много чего уже понатворили. Для своего как эстетического, так и творческого роста, начинающему приходится много чего всосать. Однако питающие вещества не маркируются, не вносятся в каталог, базу данных с пометками: когда, откуда и зачем впитывалось.

Впитанное становится неотъемлемой составной миросозерцания и практических навыков выкормыша. И оно пускается в ход безотчётно и, по большей части, неосознанно.

Порою такой подход даже и культивируется, чтобы пластичней соответствовать биржевому курсу и текущим вкусам потребителя.

Такие вот, а также масса сопричастных соображений, грозят придать нашей работе неприемлемый объём, отложим же их до более подходящего случая.)

Относительно же Части 3-й, добавим только, что двоякость, раскол и нарочитая несовместимость пары её составных есть несомненным отражением типически российской исторической судьбы. В ней истоки копирования шаблонов, заложенные Петровской эпохой, и рабского супрематизма, махрово распустившегося при военном коммунизме, рожая плакатную живопись...

Всякое нестерпимо вопиющее противопоставление встречается с безусловным пониманием в давно расколотом славянском сердце. Где есть всё — и светозарная кристальность грёз о единении рода людского в общей Богочеловечности, и каиново убиение брата братом.

«Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…» — становится тем полем, где оучающийся разводит огород, ведёт посев таланта, и перерастает в золотаря.

Найдутся у селекционера буквально микроскопические огрехи, но кто без них?

Тютчев, например, никогда в своём письме не сказал бы «тупое непонимание». Плещеев мог бы, да, но только не Тютчев, — он не такой.

И не всякий правильно воспримет подтрунивание автора над Иваном Алексеичем (но он не изгаляется, вот уж чего нет так нет. Назовите это пробой сил юного бульдозерёнка, что вырвался на простор, полнясь бурлением весенних соков и солярки, однако же глумленья нет и в помине. Сорокин слишком тонко чувствующий художник, чтобы заступить за грань.)

Но вот содержимое шкатулки подменилось и понимаешь — да, так и надо было трунить для чудовищно резкого контраста, для невыносимой жути второй половины ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ.

* * *