Пир в тенёчке Чёрного-Сада

(Заметки на манжетах и соединительных фланцах инфраструктуры серого вещества, с элементами уплыва сознания)

18

В пекарню, где мной подсматривалась технология выпечки блокадного хлеба, я пришёл с новыми талонами, которые вовсе не гарантия, что отоваришь покупкой 100 граммов на душу, ведь в очереди тоже все с талонами, и в неё надо записаться, а после ждать, надеяться и верить, что хватит и на твой номер в списке…

Однако у меня в тот день имелся блат — звонок хозяйке от её родственницы, что приду я — муж работодательницы родственницы, которая сейчас звонит.

Технически, брак, распавшийся больше двух пятилеток назад, всё ещё длился. Мы жили под одной крышей, куда я вернулся после бегства из деревни, когда её капитулировали Азербайджану, в 2020, но мужем так и не стал. Порой легче построить дом, чем стать в нём хозяином...

Однако ни хозяйку, ни звонящую эти детали не касались, так что я шёл, как муж хозяйки швейной мастерской, и мне был сообщён пароль, для опознания меня хозяйкой пекарни. Всё очень просто.

Паролем служил фиктивный номер, потому что в списке очереди его не было, но, будучи небольшим, он должен был бы отовариться ещё до отключения электроэнергии в районе местонахождения пекарни, на два часа по графику, веерно плавающему из одного района города в другой, а я явился во второй половине дня, когда фиктивный номер уже достигнут и передостигнут очередью, во время утренних двух часов подачи электроэнергии. Ну, я же говорил, что просто всё.

Убедившись в правильности пароля, она сказала мне, что выпечку начнут ещё только через час, хотя я пришел, на сколько назначено, минута в минуту. По цементному полу цеха похаживала пара скелетообразных стариков, торча анатомией из маек на голое тело, и погромыхивала железом продольно-длинных печных дверец.

Две женщины, также преклонного возраста, но телами шире той пары иссушенных кочегаров с крейсера “Варяг”, и в халатах (тоже до крайности застиранных), раскатывали тесто лепёшек и смазывали чёрную жесть противней водой.

Я покорно побрёл в двухэтажную жемчужину культурного центра «София». Это недалеко. Света там уже не было, а может быть, ещё. Я и в свой-то график на текущий день начинаю врубаться, только когда он уже истечёт.

Зато там оказалось кресло, на первом этаже, куда я сел, и целый час жмурился на текст, сохранённый у меня в Самсунге. Скорее всего, словарь Американских хобо.

Снаружи моросил мелкий дождь, но при мне имелся зонт, под которым я вышел к вторично назначенному часу.

На этот раз, возле железных ворот входа в цех, уже стало людно. Очередь составляли женщины под и за тридцать, в основном, и тоже под зонтами. Я обогнул их и, пользуясь шириной ворот, с очередью не смешался, а встал у бетонной притолоки, чтобы прилечь к ней плечом — так меньше напрягаешься и вид непринуждённее. Короче, лучше опереться, если подвернулось благоприятное обстоятельство.

Под той же притолокой, но чуть впереди, сидел пацан, на корточках, лет 19-ти, с рюкзачком на спине.

Хозяйка занимала прежнее место, как и час назад, на стуле за канцелярским столом, до которого пара шагов от порога. Я дождался, пока её взгляд отметит моё тут появление и начал смотреть, как цеховые женщины загружают противни в пару печек.

Но иногда, для передышки, глаза опускались на голову пацана, сидевшего на корточках и тоже прислонённого к притолоке, к внутренней грани колонны, пустым рюкзачком.

Он знает, что я куплю свою пайку раньше, знает, что у меня «22-я очередь», он местный, а пароль тут не меняется, служит для тех, кто приходит по блату.

Я знаю — это нехорошо. Меня всегда глубоко возмущало всякое попрание справедливости. Я знаю, что обходить пацана и женщин, стоящих в очереди под зонтами — нечестно, но моя совесть молчит. У неё поменялась шкала ценностей. А может, и даже скорей всего, обе они уже сдохли: и шкала, и совесть. Как те уличные собаки, что валяются на тротуарах.

Наверное, не на все чувства хватает питательных веществ из 100 гр. в день на душу. Больше похожих на картон. Душе пришлось избавиться от лишних нахлебников — шкалы и совести. Теперь у меня иммунитет. Полное безразличие к несправедливостям.

Ко многому теперь я отношусь терпимее, вернее, никак не отношусь. Эмоции, чувства всякие требуют затраты сил и потому утихли, а мысли упростились до уровня контроля за исполнением простейших функций: встать, дойти, взять, донести, положить.

Сейчас моя задача купить хлеб, по блату, мой пароль «Очередь-22». Правильный номер, кстати, для доходяги…

Сбоку повеяло винищем, мужик в кожаной фуражке спрашивает хозяйку, сколько ещё ждать. Полчаса. Недовольный, он выговорил только полматюка, для приличия перед женской очередью, приличия в нём ещё не вымерли.

Резко развернувшись, он уходит. Пахан квартального разлива. Добытчик, даже без пароля и без очереди, судя по интонации в хозяйкином ответе.

Мне это всё — всё равно, главное, что есть на что опираться. И не нужно держать над собой зонт, который тяготит своим весом.

Похоже уже скоро. Вон ещё один подошёл в кожаном пиджаке. Без зонта, наверно уже перестал. Весельчак, хозяйку кличет «Тётя! Тётя!». Ну да, конечно, тут все друг друга знают.

Она охотно отзывается, женщины любят высоких. Но этот не баскетболист, уже завязал со спортом, 30 лет не возраст под щитом скакать. Вон из расстёгнутой кожи пиджака свисает мягкое брюшко́. Не ушёл, стоит, болтает с корефаном, который с ним явился. Явный подлиза, из тех, что на подхвате. Значит, скоро уже.

Хозяйка пристроила свой айфон стоймя на столе, смотрит развлекуху от местной телестудии.

Пацан-обиженник изливает в камеру и в микрофон тележурналистки, как был отпущен на 2 дня с дежурства на передовой. Оба дня простоял в очередях за хлебом, так и не смог купить для жены и ребёнка.

Ближайшая к столу очередь развернулась к передаче — пацан говорит на местном диалекте, понятными словами.

Хозяйка потешается над губошлёпом: «Ха! Ха! Ха!». Повторяет особо смешные из его жалоб: «Не смог принести хлеб в дом!» (Ха! Ха! Ха!), «Жена голодная!» (Ха! Ха! Ха!). Цеховые бабы и кто-то там из очереди подхихикивают. Верноподданные.

— Хорошо хоть ночью не уходил за хлебом!— вбрасывает, для увеселения, бывший баскетболист.

Пацан в айфоне не унимается, всё крутит и крутит свою шарманку.

(Ха! Ха! Ха!) (Ха! Ха! Ха!)

Умом я понимаю, что это мерзко — хозяйка, челядь её, с издёвками комментов на нытика в айфоне, и верноподданные хаханьки из очереди, и то, что я стою тут и не ухожу, стою и становлюсь ещё одним смердом дворни. Ну мерзость же, продал личную свободу за чечевичную похлёбку.

Умом я это понимаю, но даже это мне без разницы, мне всё равно. Всё всё равно помимо исполнения простого действия — забрать 200 граммов негнущейся лепёшки. 200 граммов, которые ещё 2 дня продержат душу в теле, хотя и это тоже мне как-то безразлично.

Всё, что мне надо — это подольше не отрываться от бетонной колонны косяка ворот…

Но где-то, в глубине меня, ещё застряли остатки моего «я», а может, просто глупая привычка и, в знак протеста, я опускаю взгляд, чтобы не видеть эту экзекуцию наивного лоха.

Я смотрю вниз, где, впереди меня, сидит пацан двадцати лет, чья голова на тощей шее свесилась лицом вниз, над бетоном пола в хлебном цеху...

Наконец, загромыхали дверцы печек. Бабы, ухватывая тряпками, сносят противни, чтоб вытряхнуть на канцелярский стол перед владелицей твёрдые тощие овалы коричневых лепёшек «турнав аца».

— Я до обеда стоял!— кричит весёлый,— у меня 38-я!

Он забирает пайку и, с прибаутками, уводит корефана.

Хозяйка бросила мне краткий взгляд, помнит, что я 22-й, по блату.

Протягивая заранее отрезанный талон хлебной карточки, двигаюсь к столу, обхожу пацана на корточках, у меня под ногами, который сидит там, не поднимая головы, что свесилась вперёд.

9 месяцев блокады за спиной, впереди — роды...

...назавтра был первый день очередной войны. На этот раз — «блиц-крига».

сентябрь 2023 — май 2024