Пир в тенёчке Чёрного-Сада

(Заметки на манжетах и соединительных фланцах инфраструктуры серого вещества, с элементами уплыва сознания)

16

Но что удручает, так это неповоротливость средств массовой информации, которые, из всем доступного термина «СМИ», сейчас всё чаще в «масс-медию» (ММ) переиначивают, для соответствия с глобалоязом. А впрочем, куда денешься? Ему ИИ предначертал стать общим языком данной планеты.

Именно этим глобоновоязом гугло-медиумы от ММ три месяца уже в набат бьют, что мы тут пребываем на грани гуманитарного кризиса. Просто недостижимая вышла грань у этого пребывания, откатывается типа линии горизонта. А переступим мы её когда? Уж до чего несообразительны эти карабахцы — за 90 дней не начали друг друга есть!

Вон тот же Шварценеггер не выдержал уже тягот блокады, взял и помер. Конечно, по ту сторону блокпостов «буферной зоны», в Америке скончался. Однако Арнольд всегда стоял за угнетённых и за правое дело, а следовательно, — и за нас голодных. Любой боевик, где он в главной роли, посмотри — сам убедишься. R. I. P., дорогой Арни!

Отсутствие хлеба в доме — это вина добытчика, даже если тебе о том не говорят, ты всё равно чувствуешь и осознаёшь. Поэтому и ставишь будильник в телефоне на час или на два ночи, чтобы пойти записаться в список очереди за хлебом.

Потом, утром уже, часам к 10, когда пекарня начнёт хлеб продавать, кто-нибудь от отчаяния, что им наверняка не достояться, ночной тот список в клочья разорвёт. Чаще всего это будет женщина. Они, оказывается, храбрее нас, а не только голосистее.

Поэтому будильник можно ставить на 4 или полпятого, чтобы пойти встречать рассвет на хлебзаводе. Правда, потом трудно через весь город, в гору, возвращаться — на пустой желудок и с пустыми руками.

А кто тебе виноват? Раньше надо было думать. В феврале 88-го. Когда на главной площади города (да, разумеется, площадь Ленина) не протолкнуться было через толпу, орущую ритмично: «Ле-нин! Пар-тия! Гор! - ба! - чёв!»— И кулаками сжатыми у себя над головами дирижировали,— «Тре! - бу! - ем!»

Требовали не того, чтобы и Горбачёв на эту трибуну выступить взобрался. Нет, конечно же. Требование было воссоединиться с Матерью Арменией (хотя Карабах постарше неё). Однако слово «вос-со-е-ди-не-ние» трудно общим хором выговаривать, поэтому его заменили Армянским переводом: «Ми! — а! - цум!»

Пока очередной оратор не вскарабкается на самодельную трибуну из брусьев, по приставной лестнице (не бойсь! гвоздями присобачена!), чтоб высказать все боли и обиды. Довольно шаткая трибуна с площадкой на одного, как у маляра, чтобы кистью потолок достать. Только повыше, метра два ростом, а это чрезмерность при потолках на высоте 2, 70 м, по госстандарту.

Валё, завуч школы села Сейдишен, тот всегда любил приколоться: «Выступить хочешь?» – говорит.

— Давай.

Или всё-таки я сам напросился? Уже не помню. Хотя вряд ли, на тот момент я был уже пуганая вороной.

Но он отвёл к организатору, сказал, вот Рус, хочет выступить. А на площади, уже который день, выступали только местные, и — на тебе! — такое разнообразие привалило: за нас представитель России! (За хохла меня наотрез отказывались принимать, или же крепко сомневались.)

Долго под трибуной пришлось мёрзнуть, пока предыдущий оратор изливался, как его ГАИшники тормознули, когда на митинг ехал. Смеялись над ним, хоть сами и Армяне, а главный их, Азербайджанец, тоже смеялся. Я бы этого всего, в те времена, не понял бы, но выручила привычка Карабахцев высказываться на 2-х языках сразу: скажет предложение на родном и тут же повторяет его на Русском, а может и наоборот.

Но всё-таки, даже и в таком, удвоенном варианте закончил обиженник толкать речугу, спускаться начал (лестница без перил, трибуна ходуном, но энтузиасты общую конструкцию придерживают, с двух сторон, для страховки).

Всё — деваться некуда, пришёл и мой черёд туда карабкаться. Вылез наверх, вокруг себя глянул и… нет, это нелегко, когда вместо площади толпа, и все её головы к тебе обёрнуты.

Сдёрнул я кепку с головы, но вовремя опомнился, что трибуна не броневик, а я не Вождь Революции, и засунул её под борт пальто, где воротник по ходу лестничного альпинизма расстёгнулся. А все ждут конца паузы — ну-ка, ну-ка, что нам нового выдаст неясный Рус? Да, иногда лучше не называться груздем…

Однако Владимир Ильич меня выручил, он как раз напротив стоял, перед зданием обкома Автономной области. Раскрепощено так стоял — пальто совсем нараспашку, и пиджак тоже, до самого жилета от костюма “тройка”. На голове, как полагается, лысина, а ростом с двухэтажный дом.

Руку я на него поднял, указал присутствующим:

— Вот, — говорю, — Ленин. Он чему учил освобождённый труд в отдельно взятой стране, которая не стала дожидаться всемирной революции, а начала свои эксперименты в одиночку? Он говорил, что все, путь хоть отдельный человек, хоть нация, имеют право на самоопределение, чтобы жить, как сами считают правильным…

(Да чёрта с два он говорил такое, но мне же надо было что-то площади сказать. В межнациональные претензии я не вдавался, мне и своих обид хватало. Хоть я и убежал я от СССР аж в Закавказье, но меня и тут советская ложь достала.)

— Вчера по всесоюзной программе теленовостей, объявили, что группа хулиганов вышла на эту центральную площадь. Но это ложь! Тут не группа хулиганов! Тут — народ! Пора призвать к ответу лживые средства массовой информации!

Тут я одел кепку обратно, февраль подбрасывал колючего снежка в тот день, и развернулся, готовясь к возвращению на землю. Однако вовремя опомнился, что и толпе не помешает подогрев. Я поднял кулак над кепкой и заскандировал,

— Тре! — бу! - ем!

И площадь радостно подхватила эту аэробику.

— Тре! — бу! - ем! Тре! — бу! - ем!

Так что и я, отчасти, эту кашу заварил, от которой теперь, в блокаде, брюхо к позвоночнику прилипло.

А это всё ярко подтверждает мой главный принцип: никогда не ищи виноватых, потому что, в конечном итоге, это сам ты во всём виноват.