Пир в тенёчке Чёрного-Сада

(Заметки на манжетах и соединительных фланцах инфраструктуры серого вещества, с элементами уплыва сознания)

16

Но что удручает, так это неповоротливость средств массовой информации, которых, из всем понятного СМИ, в последнее время всё чаще в «масс-медию» переиначивают, для соответствия с глобалоязом. А впрочем, куда денешься? Ему назначено стать общим языком данной планеты.

Так вот, мне лично уже надоело за последние три месяца читать, у этих гугло-медиумов, что мы тут пребываем на грани гуманитарного кризиса. Буквально недостижимая получилась грань с этим пребыванием, типа горизонта. А переступим мы её когда? Уж до того народ несообразительный — за 90 дней не начали друг друга есть!

Вон тот же Шварценеггер не выдержал уже тягот блокады, взял и умер. Конечно, по ту сторону Азербайджанских блок-постов, в Америке умер. Однако он всегда стоял за угнетённых и за правое дело, значит — и за нас голодных. Любой боевик, где он в главной роли, посмотри и убедишься. R. I. P., дорогой Арнольд!

Отсутствие хлеба в доме — это вина добытчика, даже если тебе о том не говорят, всё равно ты чувствуешь и осознаёшь. Поэтому и ставишь будильник в телефоне на час или на два ночи, чтобы пойти записаться в список очереди за хлебом.

Потом, утром уже, часам к 10, когда пекарня начнёт хлеб продавать, кто-нибудь, от отчаяния, что им точно никак не достояться, ночной тот список разорвёт, в клочья. Чаще всего это будет женщина, они, оказывается, храбрее, а не только голосистее.

Поэтому будильник можно ставить на 4 или полпятого, чтобы пойти встречать рассвет на хлебзаводе. Правда, потом трудно через весь город, в гору, возвращаться — на пустой желудок и с пустыми руками.

А кто тебе виноват? Раньше думать надо было. В феврале 88-го. Когда на главной площади Степанакерта (ну, разумеется, площадь Ленина) не протолкнуться было через толпу, что так ритмично выкрикивала: «Ле-нин! Пар-тия! Гор!-ба!-чёв!»— И кулаками сжатыми сами себе над головами дирижировали,— «Тре!-бу!-ем!»

Требовали не того, чтобы и Горбачёв на эту трибуну выступить взобрался. Нет, конечно же. Требование было воссоединиться с Матерью Арменией (хотя Карабах постарше неё). Однако слово «вос-со-е-ди-не-ние» трудно общим хором выговаривать, поэтому его заменили Армянским переводом: «Ми!-а!-цум!»

Пока очередной оратор не вскарабкается на самодельную трибуну из брусьев, по приставной лестнице (не бойсь! Гвоздями присобачена!), высказать все боли и накопленные обиды. Довольно шаткая трибуна с площадкой на одного, как у маляра, чтобы кистью потолок достать. Только повыше, метра два ростом, трибуна эта.

Валё, завуч школы села Сейдишен, тот всегда любил приколоться: “Хочешь выступить?” –говорит.

— Давай.

Или всё-таки я сам напросился? Уже не помню. Хотя вряд ли, на тот момент я уже был пуганая ворона.

Но он отвёл к организатору, сказал, что вот есть Рус, желающий выступить. А на площади, уже который день, выступали только местные, и — на-тебе! — такое разнообразие привалило: за нас представитель России! (За хохла меня упорно отказывались тут считать, или же крепко сомневались.)

Долго под трибуной пришлось мёрзнуть, пока предыдущий оратор изливался, как его ГАИ остановили по пути в город, на митинг. Ещё и смеялись над ним, хотя и Армяне, а старший над ними, Азербайджанец, тоже смеялся. Я бы этого всего, в те времена, не понял, если б не привычка Карабахцев высказываться на 2-х языках сразу: скажет предложение на родном и тут же повторяет его на Русском, а может и наоборот.

Но всё-таки, даже и в таком, удвоенном варианте закончил обиженник свою речь, спускаться начал (лестница без перил, трибуна шатается, но энтузиасты всю конструкцию придерживают, с двух сторон, для страховки).

Всё — деваться некуда, пришёл и мой черёд туда карабкаться. Вылез наверх, вокруг себя глянул и… нет, это нелегко, когда целая площадь в плотной толпе, и все головы на тебя обёрнуты.

Сдёрнул я кепку с головы, но вовремя опомнился, что трибуна не броневик, а я не Вождь Революции, и засунул её под борт пальто, там, где воротник, во время альпинизма, расстёгнулся. А все ждут конца паузы — ну-ка, ну-ка, что нам нового непонятный Рус поведает? Да, иногда лучше груздем себя не называть…

Но хорошо, что Владимир Ильич меня выручил, он как раз напротив стоял, перед зданием обкома Автономной области. Раскрепощено так стоял — пальто совсем нараспашку, и пиджак тоже, до самого жилета от костюма “тройка”. На голове, как и положено, лысина, а ростом с двухэтажный дом.

Руку я на него поднял, указал присутствующим:

— Вот,— говорю,— Ленин. Он чему учил освобождённый труд в отдельно взятой стране, которая не стала дожидаться всемирной революции, и начала свои эксперименты в одиночку? Он говорил, что все, пусть хоть отдельный человек, хоть нация, имеют право на самоопределение, чтобы жить, как считают правильным…

(Да чёрта с два он говорил такое, но мне же надо было что-то площади сказать. В межнациональные претензии я не вдавался, мне и своих обид хватало. Ведь вот и убежал я от Советского Союза, аж в Закавказье, но меня и тут советская ложь достала.)

— Вчера, по всесоюзной программе теленовостей, рассказывали то, что мы тут видим каждый день, но всё переврали. В Степанакерте, говорят они, группа хулиганов вышла на центральную площадь города. Это же ложь! Вы не группа хулиганов! Вы — народ! Пора призвать к ответу лживые средства массовой информации!

Тут я одел кепку обратно, февраль довольно снежным был в тот день, и повернулся, чтобы слезать на предыдущий уровень, но вовремя опомнился, что и толпе нужен разогрев. Я поднял кулак над кепкой и заскандировал,

— Тре!-бу!-ем!

И площадь радостно подхватила эту аэробику.

— Тре!-бу!-ем! Тре!-бу!-ем!

Так что и я, отчасти, эту кашу заварил, от которой теперь, в блокаде, живот мой к позвоночнику прилипает.

И это ещё одно яркое подтверждение моему основному принципу: никогда не ищи виноватых, потому что, в последнем итоге, это сам ты во всём виноват.