самое-пресамое
финальное произведение

Этот рай земной мне подвернулся шесть лет тому, когда Министерство Образования Нагорно-Карабахской Республики — ново-независимого, само-провозглашённого, но так никем и не признанного государства —

(...да! не спорю! откликнулась пара мэрий из дальних полушарий, чей вес на политической арене извиняет их безответственное поведение. Мудрые же державы себе на жопу приключения не ищут: «Ты, касатик, прав по всем статьям: юридическим, морально-этическим, этнографическим, сейсмо-футурологическим, но у тебя же в недрах нефти ни шиша, так ты, душа моя, иди-кась, гуляй отседова, мы делом заняты»...)

— устроило тут как бы пионерский палаточный лагерь для школьников Степанакерта.

Сатэник тогда отработала в нём две лагерные смены. Подряд.

С моей стороны состоялась попытка заикнуться (загодя и довольно робко) с предложением оставить кровинушек наших под мой отеческий надзор, включая бесплатную опеку…

Вполне ожидаемо, инициатива получила должный отфырк… Не сказать, что я особо уж так настаивал, но всё равно довольно яркая демонстрация наличия доброй воли с моей стороны, нет разве?

В результате Ашоту с Эммой почти всё лето пришлось коротать под маминым крылом: две лагерные смены — от звонка до звонка — в отрядах соответственно их возрасту и полу.

А старший ребёнок в семье, Рузанна, через день-другой после открытия лагеря, сдала экзамены за второй курс местного Госуниверситета, и махнула к ним, на должность самопровозглашённой Пионервожатой.

С развалом Советского Союза, должность эта приказала долго жить, да и пионеров не сыскать стало, кроме как в нетленных шедеврах Советской кинематографии… Однако я всегда готов принести соболезнования близким родственникам любого форс-мажора, который неосмотрительно возник на пути Рузанны, идущей к избранной ею цели…

Так что, для всего лагеря, она стала Пионервожатой. В платёжной ведомости усопшая должность, разумеется, не значилась, однако Рузанну это мало трогало, главное, что вышло по её хотению...

Оставшись один дома, за пару всего недель бессемейной жизни я смертельно устал от непривычно плотной тишины вокруг себя.

Дальнейшее произошло само собой, беспланово, без должной подготовки…

Под вечер очередного дня, покинув место жительства, я вышел в направлении деревни Сарушен. Уже на выходе из города, производился закуп одной пачки печенья и развесных конфет (200 гр.), в какой-то будке типа магазинчика на спуске у моста «Самосвал-Маз».

(...на тогдашней стадии своего развития, я уже дорос до осознания, что радость встречи с папой следует закреплять: чем слаще, тем лучше…)

Пешком и на попутках, мне удалось преодолеть двадцать-с-чем-то километров до деревни. Только вот не вышло уложиться до наступления темноты, посреди которой я и явился в лагерь.

Как раз на этом самом месте, где я сейчас лежу, стоял раздвижной табурет лагерного Директора, Шаварша, с холстяным верхом, на который, помимо самого него, никто не смел садиться — престол монарха не под всякий зад заточен.

На широком стволе этого Грецкого Ореха, уже тогда расщеплённого ударом молнии, висела одинокая яркая лампочка, а её питал, урча по-матерински ласково и почти неслышно, электрогенератор, задвинутый дереву за спину.

Плотная тьма ненасытно отсасывала жёлтый свет, который таки успевал облить пару длиннючих столов из листового железа, пунктирно врытых друг за другом, чтобы обозначить край поля. По обе стороны каждого, стояли как вкопанные (такими они и были) узкие скамьи из того же хладоточивого материала.

Две непроглядно-чёрные приземистые пирамиды армейских палаток, ёмкостью на взвод военнослужащих (каждая), силуэтились в тёмном поле. Девочкóвая (для Воспитательниц и всех остальных девочек лагеря) стояла правее второй, которая для мальчиков и Физрука.

Чуть в сторонке, угадывалась двухместная палатка Директора Шаварша и его жены на должностях лагерной Поварихи и Медсестры (3 в 1).

Глубже в поле, метров за тридцать от всех трёх палаток, тихий костёрчик лениво лизал короткими язычками пламени конец сунутого в него бревна, целый ствол, фактически, с наскоро отсе́ченными сучьями, чтобы легче пропихивался вперёд, по мере прогорания, в мерцающие угли уже отпавших от него кусков...

Все, без исключения, лагерные Воспитательницы рекрутировались, естественно, из учительниц городских школ, которым хватило света всего одной только лампы (1300 кандел/ 35 люменов), чтобы опознать меня, и тут же кликнуть Сатэник. Рузанна прибежала следом.

Моё появление обрадовало обеих, хоть законная спутница моей жизни напряглась, внутренне, готовая с полуслова дать отпор излишним сантиментам из числа не вошедших за минувшие две с чем-то тысячи лет в список дозволенных (местными традициями) орудий в борьбе за выживание.

Вокруг стоял поздний вечер, сменивший трудовой день и долгий променад, и меня как-то не особенно тянуло посягать на основополагающие ценности.

Для отвода малейших от себя подозрений в потенциальном пустозвонстве, я проявлял послушливый респект и не дерзил, а сдержанно, благопристойно и с достоинством, сел за указанный край стола.

Холод железа под задом и холод железа под локтями, исходя из различных предметов вкопанной мебели, действовали сообща, словно сговорившись.

За столом разворачивалась ежевечерняя трапеза почти минувшего лагерного дня. Благодарно и беспрекословно, приял я тарелку жидкой каши из, по-видимому, крупы неопределённо общего назначения, ложку из алюминия и осколок рубила, бывшего когда-то хлебом.

И внешний вид, и результат пальпации засвидетельствовали, что данное орудие Каменного Века сохранило первозданную твёрдость своей структуры, не замечающей воздействия пластмассовых зубов. Тем не менее, в порыве вежливости, была предпринята попытка отгрызнуть кусочек.

Да, так и есть: предварительная визуально-осязательная оценка подтвердилась даже и экспериментально, на все 100 %.

Назвался груздем — будь вежлив до конца; я неприметно заныкал архео артефакт под алюминиевый край тарелки и сосредоточиться на вареве...

Реляция гипотетическим донорам от непойманных грантокрадов оборвалась радостным писком Эммы, притиснувшейся к моему боку.

Я ласково гладил её воздушно тонкие волосы и узкие плечи дошкольного возраста, задавал пустые вопросы, она отвечала мне и тоже о чём-то спрашивала.

— А где Ашот? Не знаешь?

Она указала на дальний конец следующего — в пунктирной линии из двух столов. Там, где свет от лампочки изнемогал в неравной борьбе с ночью, сидел Ашот, забыв об ужине, восхищённый рот разинут на высящихся вокруг него старшеклассных недорослей, воссоздающих гогот неумолчного птичьего базара на скалах северных морей и хоровое ржанье табунов…

Причём не слышат и не слушают друг друга! Ни жеребцы, ни птицы.

Я достал гостинцы из кармана своей летней куртки и отдал Эмме — это вам с ним, пойди, поделись.

Она отошла, растворяясь в темноте, вплотную обступавшей пыл перепалок и звяк посуды о ночной холод в железе столешницы...

Ужин плавно перетёк в трапезу взрослых. Воспитательницы, чинно и педагогично, пили сухое-полусладкое годичной выдержки. Физрук, Директор, Участковый из ближней деревни, и я довольствовались неизменной тутовкой.

С полной демократичностью, закуской всем служила мелкая рыбёшка, которую днём Участковый трахнул в речке разрядом из одолжённого в лагере генератора, а затем казнённых (без суда, без стула, но электричеством) дожаривала лагерная Повариха, она же Медсестра, она же жена Директора...

Группа активистов из рядов неразличимого за темнотою подрастающего поколения приблизилась к застолью, с челобитной о позволении им потанцевать, и Шаварш великодушно соблаговолил сдвинуть лагерный отбой на полчаса.

Их августейшество явно изволили быть в духе.

Тем временем, я спросил Рузанну про Ашота. Она сказала, что тот уже спит в палатке мальчиков и вызвалась сходить за ним, но я ответил: «Не надо. Не буди».

Подростки выдвинулись в поле вокруг костёрчика и танцевали под музыку из колонки, подвешенной на дерево по соседству с офанарённым Грецким Орехом.

Вначале мне показалось странным, что все, как один, выплясывают спинами к руководству, всё так же восседавшему за столом из листового железа, но затем дошло — каждый выплясывает с персональной тенью, такой прыгучей, запуленной светом лампы-одиночки в стремительный полёт в ночное поле, так далеко-далеко...

Вскоре, Директор лагеря объявил, что хватит уже с них, заглушил генератор и удалился в двухместные апартаменты своей власть предержащей палатки…

Часть отдыхающих в "уникальнейшем из уникальных" по-тихому прокрались — звеньями от двух до по́ трое — рассесться вокруг тихо обугливающегося бревна, чтобы, часов до двух-трёх, взаимно ущекотываться (до всхрюков, до вскликов, до приступов!) непревзойдённейшими из анекдотов: да-да! — золотой запас, что держит Пальму первенства со времён палеолита! — или стращать друг дружку ужастиками Раннего Ренессанса, под сочувственным присмотром Воспитательниц (их школьных училок), сменявших одна другую в ходе негласной ночной смены...

Я выдержал до часу, прежде чем согласиться на свободную раскладушку в мальчукóвой палатке, и оставил Сатэник отбывать её очередь у костра, потому что утром в шесть должен был успеть на автобус до Степанакерта…

. .. .

Годы спустя, я спросил Ашота, почему он не подошёл ко мне в ту ночь.

Он отвечал, что о моём приходе ему сказали лишь на следующий день, после того как я уже покинул лагерь.

На мой вопрос, а как же, мол, печенье и конфеты, ну, типа того десерта под конец ужина? Он лишь недоумённо пожал плечами…

Эмму я не виню. Шести лет от роду, схомячить втихаря печенье, что приплыло в руки посреди лагерного пайка — вполне уместное и обоснованное проявления здорового эгоизма.

Но бедный Ашот! Каково вырастать с мыслью (давным-давно погребённой и надёжно забытой, но от которой никак не избавиться), что твой отец не захотел подойти к тебе? Изо всей семьи, только к тебе одному, отец твой подойти не захотел…

Ладно, кто старое помянет… или, цитируя ежедневную поговорку моей заключительной, но самой почитаемой тёщи, Эммы Аршаковны, «кянгя ли-и!»

И-иии! Чёт меня на блюзы сковырнула эта уединённо роскошная ширь, вместимостью на одну персону...

Скажем дружно — нафиг нужно! Посидели, а теперь похулиганим...

Вперёд, каналья!

* * *