Здравствуй, доченька
Нашей встрече живьём не хватило разгона, чтоб я успел убедить тебя в ненужности официального «Вы», но откликаться тем же, чем аукнулось, не то чтобы не желаю, а как-то не получается. Слишком уж я привык обращаться к тебе на «ты».
Когда-то, очень давно, фамильярничал вслух, затем (и довольно длительно) говорил тебе «ты» в уме.
Прикинуться холодным снобом труда не составляет, но только не с тобой, тут «Выкать» язык отказывается. Ты уж прости такую вольность или привычку, или сам не знаю что...
Ну, да и ладно… Однако — к делу...
Позавчера, далеко за полдень, исполняя план, который подробно излагал тебе в прошлом имейле, я посетил окрестности покинутой деревни Схторашен, с визитом к древнейшему из жителей Нагорного Карабаха — Платану из семейства Платановых.
Говорят, ахсакалу за 2000 лет уже перевалило. Правда, никто не берётся сказать, когда именно это случилось, а сам он, похоже, не помнит, куда запроторил своё Свидетельство о Рождении.
Жара стояла августовская, подъём, хотя не по камням, а по плотно уезженной грунтовке, довольно-таки крутёхонек и, задолго до обнаружения дендро-великана, взгляд перешёл в режим самовольных скачков — вперёд и вверх: ну когда же, когда покажется родник?.. Его мне обещали все из посещавших это место.
Источники питьевой воды тут обустраивают одинаково — каменная стенка (в рост человека) кладётся поперёк склона, ограждая корыто из серых тёсаных плит, тоже каменных. Ширина ёмкости около полуметра (конь, а даже и буйвол, при питье, свободно опускают морду внутрь), длина же до 5-6 метров, из расчёта, что жаждущий заявится не один, а в компании.
Воды в корыте — по колено. В правом конце заградительной стенки, под прямым углом с нею, кладётся ещё одна, короткая, не шире корыта.
Из стенной плоскости торчит обрезок железной трубы, а из него журчит прохладная струя, ниспадая в каменную чашу, вмурованную чуть ниже обрезка, на случай если ты пришёл без кружки.
Наполнив чашу, вода переливается в корыто для скота и прочей живой природы, хотя днём дикие не появляются. А уже из корыта, избыток изливается через дальний край его, в самом конце, и — течёт под уклон ручейком, который сам выбирает курс поворотов...
Однако источник рядом с долгожителем, тёк, вопреки привычной схеме, в обратном направлении — слева направо!..
К тому же (если нарвался на сюрприз — отворяй ворота́!) вода источника нетрадиционной ориентации не утолила мою жажду, что скапливалась на протяжении всего подъёма от павильона на повороте к райцентру Кармир-Шука, пришпоривая меня фантазиями (вплоть до слуховых галлюцинаций) о прозрачной, прохладно журчащей струе…
И вот она здесь, реальная, но взамен утоления, пришлось облизнуть сухие губы таким же пересохшим языком.
Потому что под густо-зелёным великаном, несмотря на его возраст в 2000 лет, меня перенял матаг…
(…пара чемпионов среди ходячих выражений в Армянском языке и, вместе с тем, два самых потрясных по красоте и глубине их смысла — это:
1. цавыд таним
2. матаг аним
Номер первый говорит: «я понесу твою боль». Так просто. Два слова. Неизмеримо бездонная глубь.
Ну а вторым по списку идёт обет принести жертву — сделать матаг.
Как правило, матагом знаменуют счастливое избавление.
Допустим, если близкий родственник тяжко хворал, но выжил или, скажем, машина сиганула в пропасть, однако, как ни странно, водитель уцелел, значит — пора совершить матаг.
Плоть жертвы, после кулинарной обработки, следует разделить с родственниками и соседями, на что и те и те откликнутся традиционным заклинанием: ынтунели ыни («да будет принято»), а иначе это уже не матаг, а дармовой корм захребетникам.
Кстати, съедобность матага не обязаловка, подари поношенные, но ещё крепкие джинсы какому-нибудь доходяге и — ты совершил матаг!
Суть всякого матага в том, чтоб задарить, подмазать своей жертвой неведомые силы, которые рулюют судьбой, она же случай, он же фортуна...
И даже без особого IQ легко врубиться, как эти взятки — хрен разберёшь, кому конкретно! — скребут и мылят холку против шерсти служителям любого Бога Всемогущего с официальной пропиской в этом лучшем из миров, который Он же и сотворил (о чём служители Каждого твердят без устали).
Впрочем, те культы, что не вчера родились, успели убедиться (на горьком личном опыте) в полной безнадёге переть против обычаев, пустивших корни вглубь несознательной части верующих — (корячишься как чёрт на зоне, а толку фиг да ни фига!) — потому-то служители культа втянулись не замечать обрядных прыг-скоков над кострами в самую краткую летнюю ночь, масленичные хороводы, матагы и прочие языческие непотребства.
«Им же хоть кол на голове теши! Бля..! Прости, Господи…»
Бурчат религии, но терпят…
. . .
А даже и наирасбесподобнейшие выражения притупятся от применения их всуе, как затрапезные фигуры речи:
— Цавыд таним (я понесу твою боль), а чё ты за картошку не платишь? Забыл, што ли?!.
— Матаг аним (клянусь принести жертву), да я ж тебе только что 6 монет по 100 драмов дал! Вынь из кармана — посчитай.
— Цавыд таним (я понесу твою боль), я тут с утра торчу, у меня тех 100-драмовых битком.
— Матаг аним (клянусь принести жертву), я за одну картошку два раза платить не стану. Пить надо меньше…
На базаре Степанакерта, столицы Нагорного Карабаха, народ торгуется корректно, с глубоким поэтичным смыслом… )
. .. .
Как уже сказано, не суждено мне было, в тот день позавчерашний, испить водицы из источника, что так манил воображаемой прохладой, журчал в мечтаниях (они, мечтаясь, даже и представить не могли, что он — левый уклонист).
Облом! всё мимо! — потому что, в патриархально густой сени под его соседом-великаном, гулялся раздольный матаг (не меньше, как из сотни званых доброжелателей!) и, пока я снимал заплечный мешок, да строил глазки журчащей струе (слева направо, ара! ты такое видел?!) из гущи празднества раздался громкий крик: «Мистер Огольцов!»
Долго озираться не пришлось, дружески тёплый (однако непреодолимый) захват окольцевал мой левый бицепс, и седовласый верзила повлёк меня к женскому столу, к сидящей во главе его молодушке в теле.
— Вы же нам преподавали! Меня помните? Как моё имя?
(…ну, по крайней мере, слову «мистер» я их обучил, но имя-то как?..)
— Может быть... «Ануш»?
Шальная, наобум, угадка попала в точку, вызвав общий восторг и нежную гордость за «нашу Ануш», которая до сих пор не выветрилась из памяти преподавательского состава местного Гос Университета.
А её отец, устроитель матага, не послабляя ласкового стиска, повёл опознанного к уже освободившемуся месту, в конце мужского стола, где вмиг возникли: свежая тарелка с вилкой, чистый стакан и непочатая бутыль тутовки, а тамада уже подымался с новым тостом про родительскую любовь и университетские дипломы...
Карабахская тутовка (самогон, гонимый из ягод шелковицы) по своей убойной силе не уступит «ершу» (смесь водки с пивом в пропорции 50-на-50) и «северному сиянию» (микстура из медицинского спирта и шампанского, и — да, разумеется, в смесь по 50 % от каждого ингредиента).
То есть хочу сказать, что ракетное топливо из упомянутой продуктовой линейки требует солидной закуси, несовместимой с принципами веганизма, тогда как в праздничном застолье разве что хлеб да жаренная на шампурах картошка прошли бы тест на безубойное питание, ну и конечно — толстые ломти взрезанных арбузов.
Но в упрямой показухе, будто и веганы — брутальные мачо, я чохом выплёскивал зелье в глотку — на каждый тост, а мой сосед справа, по имени Нельсон Степанян (двойной, между прочим, тёзка асса-истребителя времён Великой Отечественной войны) тут же переводил бутыль в пике над опорожненным стаканом, пряча хулиганскую усмешку в своих глазах небесной сини...
А потом мне как-то… ну совсем уже… не до Платанов стало…
Я немо подобрал свой вещмешок, увязанный с палаткой и спальником, и заложил медленный вираж поперёк склона, в поисках уединения, и уже там, где уд… удое… у… ну нашлось в общем… покачиваясь, но чётко контролируя процесс, установил свою одноместную Made-in-China.
Остатки вертикальности и мутнеющего самоконтроля ушли на то, чтоб добрести до ближайшего Дуба и, притиснувшись к стволу виском, поссать по ту сторону его могучего обхвата…
Разворот кругом и первый же шаг в сторону палатки, грубо толкнули меня вспять и шваркнули о бугристый ствол…
Не противясь, безропотно и вяло, спина моя поползла книзу по рубцам коры к выпуклостям корневища, где и свернулся я умученным калачиком…
Переходя в кромешность, сумерки сознания сгустились прежде мглы подступавшей ночи... Крохотный кружок смыкающегося горизонта качало и жестоко круговертило, неудержимая цунами рвоты подкатила, стиснула… однако я успел ещё перепрокинуться на бок и, уперевшись в шаткий локоть, блеванул за узел кряжистого корня… и уж затем рухнул обратно на острые грани коры, впившиеся в затылок...
А у рыбок бывает морская болезнь?
~ ~ ~
Посреди холода и мрака меня, закоченело одубелого, пробудила неудержимая дрожь озноба.
Не сразу удалось восстановить навыки прямохождения. Но, постепенно, я дошкандыбал до самой палатки, вплетая, по пути, глубоко прочувствованные стоны в жуткий вой и сатанинский хохот шакальих стай, распоясавшихся с их какофонией на близлежащих склонах.
Та ночь стала первой, из ткнувших меня носом в отчётливую вероятность не дотянуть до предстоящего утра. Охваченный ужасом, терзаемый острыми когтями (которым рёбра грудной клетки не могли противостоять), я затаился, и ждал рассвета — как спасения…
Он всё же наступил, но облегченья не принёс, не помогало и прискуливание, щенячье жалостливое. Однако сдерживать себя не осталось сил, всё отдренажила иссушающая муторность.
Но же тогда, если вот ведь такую тут ночь типа вроде как выжил (шатко начинало складываться в сознании), значит меня на что-то ещё надобно зачем-то окрестной Ойкумене прилегающего Космоса... Сперва для начала, надо в себя придти, собраться, как бы, ну хотя бы с тем, что ещё осталось…
Инвентаризация обнаружила отсутствие верхнего протеза.
Я добрёл до Дуба, сел на корточки и тупо потыкал прутиком лужицу застылых блёв, в развилке корневищ комля. Нету… хрен тут ночевал, и хрен на весь твой глюпый морда… нужно продрать глаза… давай же, ну! я в тебя верю!..
Взгляд с усилием приподнялся выше и вперёд. Аа-га!
Вчера, напор прощального попурри ноктюрнов настолько оказался сильным, что протез перепрыгнул лужу, и мирно переночевал на полметра дальше — на моховой подстилке: шакалам ни к чему, у них свои зубы на месте, а прочая прожорливая шушера не позарилась на кусок пластмассы за 20 тысяч драм…
~ ~ ~
Весь дальнейший день я провёл пластом, под Вязом, росшим около палатки. Меня хватало лишь на переползание, совместно с тенью кроны, — как та соловая мокрица, застясь гномоном, что торчит из диска солнечных часов…
Ах, до чего ж верно сказано: «Надо меньше пить!», однако — и я уже когда-то пытался это втолковать, не помню кому — у моей тормозной системы свои воззрения на понятие золотой середины, вот и вынужден глушить, сколько нáлито...
И ещё, в тягучий день вчерашний, до меня дошло с отчётливостью неоспоримой, что близость долгожительной дендрореликвии мало способствует безмятежности кротких медитаций умиротворённо-созерцающим умом… если вообще хоть с гулькин нос…
Отдалённый шум матагных гулеваний, сменявших друг друга под Платаном (правда, не с каждым прибывал КАМАЗ гружёный скирдою столов), а также коровы, бредущие на водопой из корыта источника-извращенца и обратно, под надзором пастушков-малолеток, до отвращения охочих пообщаться с незнакомцем измученно распростёртым под Вязом; как и случайные прохожие, а также проезжие верхом вдоль тропы (оказавшейся чуть выше, но слишком рядом по склону), изумлённо оглядчивые на инопланетно-лиловый оттенок в синтетике китайского производства, и увенчивающее, в довершение, всю эту пирамиду неудобств, жесточайшее похмелье, единогласно ратовали за необходимость радикальной перемены места моего ежегодного побега на волю...
Вот почему лишь сегодня утром, заготовляя бутылку родниковой воды для предстоящего перехода, я присмотрелся к дереву в деталях, чтоб отчитаться тебе в следующем имейле.
Действительно, одного миллениума мало — эдак так вымахать. Нижние ветви гиганта, своим размахом, вполне сошли бы за столетние деревья, однако вынужденная горизонтальность спутала им карты.
Огромный ствол, несущий на себе всю эту рощу, обхватом запросто потянет метров под сорок. Правда, в комле у него имеется расселина, куда сбегает ручей воды от левостороннего источника (не тут ли и зарыта собака древесного долголетия?). И щель вполне позволит въехать всаднику, если плотней пригнётся к шее лошади…
Тем же путём я тоже зашёл в дерево, и оказался внутри сумеречного грота. Освещение, просачивающееся извне — от входа и противуположного выхода — вносило лишь остатки света из плотной тени под многовековой кроной.
Промозгло неуютные потёмки... Вокруг разбросаны куски плоского камня — разреженная гать, чтобы добраться, не утопая в почве, к немного сдвинутому от центра ящику здоровенного мангала из ветхой листовой стали, схваченной швами сварки с необбитым шлаком. Ржавые стержни толстой арматуры ног погрязли в пропитанном водой полу...
Неровные наплывы растаявшего воска, в щетине из останков неисчислимых свечечек, заполнили мангал до краёв и, перелившись за борт, застыли гладкими потёками по его бортам...
Как насекомое из кайнозойской эры обляпанное смолой хвойных кордаитов… да только до морей далековато, и нету шанса превратиться в драгоценность… так тут и заторчало, прикинувшись мангалом.
От заунывной мокрушности интерьера, тянуло обратно — к теплу ясного утра.
Туда-то я и вышел, навьючился, — и зашагал прочь, а посылая прощальный взгляд прославленному Платану, не преминул состроить кривую рожу безобразным ранам от ножей.
Дело рук любителей увековечиться на всякой достопримечательности, какая только подвернётся под их инициалы, даты и символику, что в моде у тупых мудил.
Метины от шрамов подревнее вползли, подтянутые корой, метров на шесть от земли. Самые верхние, нанесённые дереву пару столетий тому, расплылись, перепутались неслышным течением лет в пятна неясных контуров по неровной ряби коры, неспешно влекущей напрасный труд кверху, в неизбежность забвения...
вверх-скок