великие творения
                   былого

Слотроп убедился, что наличной мелочи хватит на один кофе. Он заходит и садиться, выбрав место лицом ко входу. Через пятнадцать минут он получает шпионский сигнал от смуглого кудрявого пришельца в зелёном костюме за пару столиков от него. Ещё один боец с передовой. На его столике старая газета, да ещё и на испанском. Она раскрыта на определённой политической карикатуре с шеренгой мужчин среднего возраста в платьях и париках, внутри полицейского участка, где коп держит буханку белого… нет, это младенчик, а бирка на его пелёнке грит LA REVOLUCIÓN . . . о, а каждый из них твердит, что новорожденная революция его произведение, и эта вот карикатура тут типа как  для опознания, этот парняга в зелёном костюме, который оказался аргентинцем по имени Франческо Сквалидози, следит за реакцией… ключевые слова в самом конце строки, где великий поэт Аргентины, Леопольд Лугонес, говорит: «Теперь я расскажу тебе стихами, как я зачал её свободной от грязи Первородного Греха...» Это революция Урибуру 1930. Газете уже пятнадцать лет. Трудно сказать, что именно Сквалидози ожидает от Слотропа, но натыкается на полное невежество. Оно, похоже, прокатило за приемлемое и вот уже Аргентинец делится секретом, что он с дюжиной коллег, в том числе международная звезда эксцентрики Грасиела Имаго Порталес, угнали Германскую подлодку устаревшего образца из Мар де Плата, пару недель назад, и вот приплыли обратно через Атлантику, просить политического убежища в Германии, как только война там...

– Ты говоришь в Германии? Вы что, с катушек послетали? Там полный бардак, Джексон!

– И близко не тянет на тот бардак, что мы оставили дома,– отвечает печальный Аргентинец. Длинные морщины пролегли по сторонам его рта, морщины, которым обучила жизнь рядом с тысячами лошадей, где повидал слишком много обречённых жеребят и закатов к югу от Ривадавиа, где начинается истинный Юг... – Всё обернулось бардаком, когда к власти пришли Полковники. Теперь их сменил Перóн… нашей последней надеждой стала Acción Argentina,– ( о чём он болтает, Исусе, до чего же жрать охота),– но подавили через месяц со дня восстания… теперь все в ожидании. Выходят на демонстрации просто по привычке. Надежд уже не осталось. Мы решили убраться прежде, чем Перóн получит ещё один портфель. Скорее всего министерство обороны. Он уже прибрал к рукам descamisados, это отдаст ему и Армию, понятное дело… просто вопрос времени… мы могли бы двинуть в Уругвай, переждать его, такая традиция. Но он, наверное, надолго. Монтевидео переполнен эмигрантами, рухнувшими надеждами...

– Да, но Германия—туда лучше не соваться вообще.

– Pero ché, no sós argentino. . . .– Долгий взгляд прочь вдоль шрамов швейцарских авеню, высматривает оставленный им Юг. Не тот Аргентинец, Слотроп, которого тот Боб Эберле видел в каждом-прекаждом баре по пути, подымающим тост за мандарины… Сквалидози хочет сказать: Мы, во всём стонущем, исходящем парами колдовской возгонки, перегонном кубе Европы, мы самые тощие, опасные, подходящие для мирского использования... Мы пытались извести своих индейцев, как и вы: нам возжелалось замкнутой белой версии доставшейся нам реальности—но даже в самых задымлённых лабиринтах, в самом глубинном отупении полуденного балкона или двора с воротами, земля никак не позволяла нам забыть... Однако, вслух он спросил,–«Послушай— у тебя голодный вид. Ты ел вообще-то? Не окажешь ли мне честь?»

В Кроненхале они нашли свободный стол наверху. Вечерний наплыв спадает. Сосиски и фондю: Слотроп загибается с голоду.

– В дни гаучо, моя страна была нетронутым листом бумаги. Пампасы простирались насколько могло хватить воображения, неисчерпаемые, неограждённые. Куда гаучо мог прискакать, место принадлежало ему. Но Буэнос-Айрес добивался гегемонии над провинциями. Все неврозы на почве собственности набирали силу, и начали заражать вольные просторы. Выросли ограждения и гаучо стали не такими свободными. Это наша национальная трагедия. У нас мания строить лабиринты там, где прежде простирались открытая равнина и небо. Чтобы выписывать всё более усложнённые вавилоны на чистом листе. Нам нестерпима подобная открытость: она нас ужасает. Взгляни на Борхеса. Посмотри на окраины Буэнос-Айреса. Тиран Розас умер столетие тому, но культ его процветает. Под городскими улицами, катакомбы комнатушек и коридоров, заборы и сеть стальных путей, Аргентинское сердце, при всей его извращённости и греховности, жаждет возвращения к той неисчёрканной безмятежности… к анархическому единению пампасов и неба...

– Но ведь проволока,– Слотроп со ртом набитым фондю, глотает не жуя,– это ж прогресс—невозможно хранить целину веками, нельзя стоять на пути прогресса— да, он и впрямь готов завестись не меньше, как на полчаса, цитируя воскресные дневные сеансы с вестернами, где всё посвящено Собственности, такое кино, перед этим иностранцем, что оплатил его еду.

Сквалидози принимает это за тихое помешательство, не грубость, просто моргает пару раз: –«В обычные времена»,– пытается он объяснить,– «центр всегда побеждает. Власть его растёт с течением времени, и это необратимо, неодолимо обычными средствами. Децентрализация, возврат к анархизму требует экстраординарных времён… эта Война—эта невероятная Война—на данный момент стёрла размножение мелких государств преобладавшее в Германии тысячу лет. Стёрла начисто. Распахнула её.

– Эт точно. Надолго ли?

– Долго не протянет. Конечно нет. Но на несколько месяцев… наверно, к осени наступит мир— discúlpeme, к весне, я всё ещё не привык к вашему полушарию—к наступлению весны, наверно...

– Да, но—что вы собираетесь делать, захватить землю и попытаться её удержать? Вас сгонят, партнёр.

– Нет. Захватывать землю значит разводить ещё больше заборов. Мы хотим оставить её открытой. Мы хотим, чтобы она росла, менялась. В открытости Германской Зоны, наша надежда безгранична.– Затем, словно получив по лбу, быстрый взгляд, не на дверь, а вверх, к потолку— Но и наша опасность не меньше.

Подводная лодка в данный момент плавает у берегов Испании, большую часть дня в погружении, по ночам поднимается зарядить батареи, время от времени украдкой заходит пополнить запас горючего. Сквалидози не слишком-то распространяется про детали договорённости о заправках, но у них явно налажена давняя связь с Республиканским подпольем—сообщество светлости, дар упорства... Теперь Сквалидози в Цюрихе, чтобы установить контакт с правительствами, которые захотели бы, из каких угодно побуждений, содействовать его анархизму-в-изгнании. К завтрашнему дню он должен доставить сообщение в Женеву: оттуда весточка попадёт в Испанию и на подлодку. Но здесь в Цюрихе крутятся агенты Перона. За ним следят. Он не может рисковать связным в Женеве.

– Я могу помочь,– Слотроп облизывает свои пальцы,– но у меня с деньгами туго и—

Сквалидози называет сумму, которой хватит расплатиться с Марио Швейтаром и поддержит Слотропа в сытости несколько месяцев.

– Половину вперёд и я отправляюсь.

Аргентинец передаёт записку, адреса, деньги и платит по чеку. Они договариваются о встрече в Кроненхале через три дня.–«Удачи».

– Тебе тоже.

Прощальный грустный взгляд от Сквалидози, что остаётся один за столом. Встрях чубом, свет меркнет.

Самолёт, развалюшный DC-3, выбран за сходство с лунным светом, за доброе выражение его морды с окошками, за неосвещённость внутри и снаружи. Он просыпается, свернувшись среди груза, мрак металла, вибрация мотора в его костях… красный огонёк едва сочится от кабины в голове фюзеляжа. Он пробирается к маленькому окошку и смотрит наружу. Альпы в лунном свете. Маловаты, не так зрелищны, как ожидалось… Ну ладно… Он садится обратно на мягкую кровать из упаковочной стружки, закуривает одну из Сквалидозиных с пробковым мундштуком, в раздумьи, ё-моё, неплохо, парни просто прыгают себе в самолёт и летят куда хотят… зачем тормозится в Женеве? Точняк, и как насчёт—ну той же Испании? Нет, погоди, там фашисты. Острова Южных Морей! хмм, полно Япошек и Американских солдат. Ну ещё Африка, Тёмный Континент, уж там-то ничего кроме аборигенов и слонов, и ещё тот Спенсер Трейси...

– Податься некуда, Слотроп, некуда.– Фигура жмётся к упаковочному ящику и дрожит. Слотроп щурится в слабом красном свете. Это широко известное лицо с обложек, лицо беззаботного искателя приключений Ричарда Халибёртона: но странно изменившееся. Вниз по его обеим щекам жуткая сыпь, покрывшая россыпь давних оспинок от прыщей, по симметричности которой Слотроп, имей он намётанный взгляд врача, прочёл бы реакцию на наркотики. Брюки для верховой езды на Ричарде Халибёртоне порваны и запятнаны, его яркие волосы засалились, висят сосульками. Похоже, он молча рыдает, скрючившись, падший ангел, над всеми этими второсортными Альпами, над всеми ночными лыжниками далеко внизу, на склонах, пересекают без устали, оттачивают и совершенствуют свой Фашистский идеал Действия, Действия, Действия, что был когда-то и его стимулом к существованию. Минуло навсегда. Навсегда миновало.

Слотроп потянулся затушить сигарету о пол. Слишком легко эти ангельски белые древесные стружки могут заняться. Лежи тут в этом дребезжащем разболтанном аэроплане, лежи тихо, как только можешь, чёртов дурак, да, они тебя обложили—обложили тебя опять. Ричард Халибёртон, Ловел Томас, Парни Ровера и Мотора, желтушные кипы National Geographics, наверху в комнате Хогана, ведь все ему лгали, и не было никого, ни даже призрака с колониальных времён на чердаке, сказать ему, что не так оно...

Шарах, занос, ещё и ещё, приземление как блин комом, ёбаные недоучки из школы запуска воздушных змеев, свет серого швейцарского рассвета через маленькие оконца и каждый сустав, мускул и кость Слотропа ноет и болит. Пора на выход.

Он покидает  самолёт без происшествий, смешивается с зевающим недовольным стадом ранних пассажиров, агентов по доставке, рабочих аэродрома. Коинтрин ранним утром. Ошеломляюще зелёные холмы с одной стороны, по другую коричневый город. Мостовые скользки и влажны. Облака медленно разбухают в небе. Монблан грит привет, озеро тоже грит как ты, Слотроп покупает 20 сигарет и местную газету, спрашивает в какую ему сторону, садится в подошедший трамвай, и в холоде сквозящем от дверей и окон, чтоб он проснулся, катит в Город Мира.

Ему надо встретить Аргентинского связного в Café l’Éclipse, далеко от троллейбусных линий, по мощёной брусчаткой улице и на маленькую площадь окружённую овощными и фруктовыми лавками под бежевыми навесами, магазинами, другими кафе, витринами, чистыми промытыми тротуарами. Собаки шастают из улочки в улочку, Слотроп сидит с кофе, круассаном, газетой. Вскоре тучи рассеиваются. Солнце раскинуло тени почти до того места, где сидит он в насторожённом внимании. Похоже, никто не следит. Он ждёт. Тени отступают, солнце поднялось, потом начинает опускаться, наконец, показывается нужный ему человек, точно по описанию: костюм повседневно чёрного, как в Буэнос-Айресе, усы, очки в золотой оправе, и насвистывает старинное танго Хуана д’Ариенцо. Слотроп устраивает представление, рыща по своим карманам, достаёт иностранную купюру, как говорил ему Сквалидози, хмурится на неё, встаёт, подходит ближе.

Comono, señor, нет проблем разменять банкноту в 50 песо—приглашает присесть, достаёт валюту, блокноты, игральные карты, скоро стол завален бумагами всякого рода, которые всё же рассовываются обратно по карманам так, что человек забирает записку от Сквалидози, а Слотроп ту, что отвезёт к нему. Всего и делов-то.

Обратно в Цюрих на послеполуденном поезде, в дремотном сне большую часть пути. Он сходит в Шлирен, в безбожно тёмный час, на всякий, если Они следят за городским вокзалом, на такси добирается до Св. Петерхофштат. Стрелки его огромных часов зависли высоко над ним и пустыми акрами улиц, в чём он сейчас усматривает тупую зловещесть. Как-то увязывается с квадратами Лиги Плюща в его отдалённой юности, башни циферблатов освещались так слабо, ничего не разберёшь, и соблазн, не такой сильный как сейчас, поддаться смеркающемуся году, принять по полной настоящего ужаса в час без имени (если только это не… нет… НЕТ…): то было тщеславием, тщеславием как понимали его Пуританские предки Слотропа, кости и сердце настороженные на Ничто, Ничто под саксофоны колледжа в сладостном слиянии, белые блейзеры в губной помаде на отворотах, дым робеющих Фатим, мыло Кастилии испаряется с блестящих волос, и мятные поцелуи, и роса на гвоздиках. Дошло до того, что перед самым рассветом шутники моложе него, вытащили из постели, завязали глаза, на то и Райнхардт, вывели в осенний холод, к теням и листве под ногами, и к мигу сомнения, а вдруг они и впрямь что-то другое—а все, что перед этим, не настоящее: просто продуманный театр, чтобы тебя одурачить. Но теперь экран потемнел, и времени нисколько не осталось. Вот тебе агенты наконец...

Где более подходящее место, чем Цюрих, чтоб заново найти тщету? Это страна Реформации, город Цвингли, человека в самом конце энциклопедии, и повсюду напоминания в камне. Шпионы и большой бизнес в своей родной стихии, неутомимо движутся среди суровых памяток. Будь уверен, здесь встретятся экс-молодые люди, в самом этом городе, лица которых попадались Слотропу в школьных спортивных командах, которые приобщились в Гарварде к Пуританским Таинствам: они на полном серьёзе давали клятву почитать и действовать всегда во имя Vanitas, Тщеты, их правителя… которые теперь по плану жизни как-там-его и как-там-того прибыли сюда в Швейцарию, работать на Аллена Даллеса и его «разведывательную» сеть, что проходит нынче  под вывеской «Офис Стратегических Служб». Но для посвящённых ОСС ещё и тайный акроним: в виде мантры для моментов неотвратимых кризисов, они обучены выговаривать про себя… oss. . . oss, слово-покойник, перевранное Латинское слово Тёмных Веков обозначать кость...

На следующий день, когда Слотроп встречается с Марио Швейтаром у Штрёгли выплатить тому аванс, он также спрашивает о месте захоронения Джамфа. И они уславливаются завершить там сделку, в горах.

Сквалидози не показывается в Кроненхале, или в Одеоне, или в любом из других мест, которые Слотроп догадается проверить в последующие дни. Исчезновения, в Цюрихе, невелика редкость. Но Слотроп так и будет возвращаться, на всякий. Записка на испанском, он не в силах разобрать больше одного слова, или двух, но он не расстаётся с ней, вдруг подвернётся случай передать. И ну та анархистская убеждённость его подкупает малость. Когда-то, когда Шэйс сражался против федеральных войск в Масучусетсе, где Регуляторы Слотропы патрулировали Бёркшир помогая восставшим, с веточками болиголова в их шляпах, чтобы отличаться от солдат Правительства. Федералы втыкали в свои обрывок белой бумаги. Слотропы в те дни ещё не настолько вовлеклись в бумажный бизнес и поголовную резню деревьев. Они всё ещё были за живой зелёный против мёртвого белого. Позднее они утратили или продали, своё понятие на чьей они стороне. Наш Тайрон унаследовал полное невежество на эту тему.

За спиной у него ветер дует сквозь склеп Джамфа. Слотроп уже две ночи как устроил тут кемпинг, деньги почти на исходе, дожидается вести от Швайтара. Укрывшись от ветра, укутавшись в пару швейцарских армейских одеял, он смог продержаться, ему удаётся даже поспать. Точнёхонько поверх Мистера Imipolex. В первую ночь засыпать было страшно, боялся посещения духа Джамфа, чей Германо-научный склад ума Смерть разнесёт до самых диких рефлексов, бесполезно умолять тупо ухмыляющееся зло остатков скорлупы… голоса похрипывают в лунном свете вокруг его явления, пока он, Оно, Подавленное, приближается… стойчтоза проснувшись, лицо на холоде, оглядывается на чуждые могильные камни, то что? что это было… обратно в сон, почти, снова проснулся… туда-сюда, и так большую часть первой ночи.

Явления не состоялось. Похоже Джамф просто мёртв. Слотроп, проснувшись наутро, чувствует, несмотря на пустой желудок и текущий нос, себя лучше, чем за многие месяцы. Похоже, он прошёл испытание, устроенное не кем-то другим, но им лично, для разнообразия.

Город под ним, отчасти уже в купели света, представляет собой некрополь из церковных шпилей и флюгеров, белых музейно-замковых башен, широких зданий с мансардами крыш, и тысяч блестящих окон. В это утро горы прозрачны как лёд. Позднее, днём они обернутся грудами синего мятого атласа. Озеро зеркально гладко, но горы и дома отражённые в нём странно размыты, края их источены, словно мелкий дождь: сон про Атлантиду, Suggenthal. Игрушечные деревушки, уединённый город из раскрашенного алебастра… Слотроп сидит тут на корточках, на повороте горной тропы, лепит и швыряет снежки от безделья, нечем заняться, кроме как докуривать последнюю, по его прикидкам, Лаки Страйк на всю Швейцарию...

Шаги по тропе снизу. Щёлканье галош. Это посыльный Марио Швейтара с большим толстым конвертом. Слотроп платит ему, выпрашивает сигарету и несколько спичек и они расстаются. Вернувшись в склеп, Слотроп опять зажигает маленькую кучку растопки и веток сосны, согревает руки и приступает листать папку. Отсутствие Джамфа окружает его словно запах, который он не может точно определить, аура грозящая впасть в эпилепсию каждую секунду. Вот она, информация—не так много, как ему хотелось (о, так и сколько же он хотел?), но больше чем надеялся, как любой из практичных Янки. В последующие недели, в те очень редкие минуты, что позволяли  ему заглянуть в своё прошлое, он улучал время пожалеть, что вообще прочёл это...

* * * * * * *