великие творения
                   былого

Во время занятий, подняв голову, он частенько ловит сэра Стивена Додсон-Трака на том, что, сверившись с секундомером, тот чиркает какие-то заметки. Охренеть. Хотелось бы знать, к чему это всё. Ему и в голову не приходит, что это как-то связано с теми его загадочными эрекциями. Личность человека собиралась—или уж там настраивалась так—чтобы подозрения отклонялись по касательным прежде, чем наберут разгон. Зимний свет солнца охватывает половину его лица, как мигрень, наутюженные отвороты брюк, мокры и полны песка, потому что каждый день в шесть утра он шагает вдоль берега, сэр Стивен делает свой прикид вполне опознаваемым, если уж не свою роль в заговоре. Слотропу известно лишь, что он агроном, хирург мозгов, исполнитель партии гобоя в концерте—в том же Лондоне на всех командных уровнях полно таких многосторонних гениев. Но, как и с Катье, вокруг всесторонне образованной задорности Додсон-Трака висит явная аура подёнщика и лузера...

Однажды Слотропу подвернулся случай проверить это. Похоже, этот Додсон-Трак любитель шахмат. Под вечер одного из дней он в баре спросил Слотропа играет ли тот.

– Никак нет,– врёт,– ни даже в шашки.

– Проклятье. Мне до сих пор не случилось сыграть ни одной стоящей партии.

– Я знаю одну игру,– что-то от Тантиви пряталось внутри всё это время?– игра на выпивку, называется Принц, возможно как раз даже Англичане придумали её, потому что принцы же у вас, верно? а у нас нет, хотя в этом ничего плохого, понимаешь, но каждый берёт номер, а и начинаешь, что  Принц Уэльский потерял хвосты, ну это так просто, без обид, номера идут по часовой стрелке вокруг стола, а номер два их нашёл, по часовой от Принца, или кто какой себе надумает, и он теперь Принц этот самый, шесть или ещё там что, понятно, сперва выбирается Принц, он начинает, потом номер два, или кого там Принц назвал, грит, но сперва он говорит, Принц, то есть, Уэльский, хвосты, сэр два, после того как скажет про то, как Принц Уэльский потерял свои хвосты, а номер второй отвечает, не я, сэр—

– Да, да, но,– взглянув на Слотропа самым странным взглядом,– то есть, хочу сказать, я не совсем понимаю, знаете ли, в чём, собственно, суть. Как в ней выигрывать?

Ха! Он ещё спрашивает как выигрывать: «Тут не выигрывают»,– уже на всех парусах, вспомянув Тантиви, маленький такой анти-заговорный экспромт,– «в неё проигрывают. Один за другим, победитель тот, кто остался».

– Звучит довольно отрицательно.

– Гарсон!– Выпивка для Слотропа всегда на Заведении—А им только того и надо, как ему кажется.– Вон того шампанского! Постоянно подливай, а когда кончается пусть несут ещё, компредез?– Какое-то число висло-губых младших офицеров, заслышав магическое слово, подтягиваются ближе и занимают места, пока Слотроп объясняет правила.

– Я не вполне уверен,— начинает Додсон-Трак.

– Чепуха. Чего там, только на пользу вырваться из той шахматной колеи.

– Стаканы побольше,– орёт Слотроп официанту.– Пожалуй, вон те пивные бокалы! Да! Самое оно.– Официант выхлопывает пробку из трёхлитровой бутыли Veuve Clicquot Brut и наполняет всем по кругу.

– В общем, Принц Уэльский,– заводится Слотроп,– потерял свои хвосты и номер третий нашёл их. Принц, хвосты, номер три.

– Не я, сэр,– отвечает Додсон-Трак, как-то малость оборонительно.

– Кто, сэр?

– Пять, сэр.

– А что говорить надо?– Спрашивает Пять, Шотландец в парадных брюках в клеточку, хитрый с виду.

– Ты проебал,– распоряжается по-принцевски Слотроп,– так что пей. Всё до дна и без передыху.

Так оно и идёт. Слотроп сдаёт роль Принца Четвёртому и все номера сдвигаются. Шотландец выбывает первым, делая сперва умышленные ошибки, но вскоре уже неизбежные. Трёхлитровые бутыли приходят и приканчиваются, толстенные, зелёные, мятая серая фольга на горлышках блестит отражением электрического сияния бара. Пробки становятся прямее, не такие грибовидные, даты de gorgement  продвигаются всё ближе в военные годы, а компания хмелеет. Шотландец с хихиканьем скатился со стула, продержался ходячим метра три, а там свалился спать под горшком пальмы. Другой молодой офицер немедленно вскальзывает на его место. Слово, из уст в уста, разнеслось по Казино, и вскоре толпа обитателей собралась вокруг стола, выжидая вылета следующих. Притащен лёд громадным куском, папоротниково-растресканный внутри, испускающий белое дыхание каждой своею гранью, размолочен и расщеплён в большое мокрое корыто принимать процессию бутылей, что плывут из погреба уже как на конвейере. Вскоре замученным официантам приходится воздвигать пирамиды их пустых бокалов и наполнять их, как фонтаном, через верхний, пузырящиеся струи ниспадают, вызывая радостные клики толпы. Конечно же, какой-то шутник дотягивается выдернуть бокал у основания, вся конструкция начинает шататься, все подскакивают спасти что получится прежде чем всё с грохотом рухнет, обливая униформы и обувь—чтобы они могли начать построение заново. Игра переходит в Сменного Принца, где каждый названный номер моментально становится Принцем и все номера сдвигаются, соответственно. К этому времени уже невозможно определить кто ошибается. А кто нет. Возникают пререкания. Половина комнаты поют вульгарную песню:

вульгарная песня

Голова у Слотропа уже шар, который летит не вертикально, а по горизонтали, исключительно поперёк комнаты, но при этом остаётся на месте. Каждая клетка мозга стала пузырёчком: он трансмутировал в виноград Эперней, прохладная тенистость, благородный отжим. Он вглядывается напротив, в сэра Додсон-Трака, который каким-то чудом всё ещё прям, хотя в глазах остекленелость. Ага, пральна, тута тоже стал анти-заговорным, да, да, щас...  он сосредоточился пронаблюдать очередной пирамидальный фонтан, теперь уже из сладкого Taittinger, без всякой даты на наклейке. Официанты и сменившиеся крупье, сидят вдоль стойки, как птички на проводе, глазеют. Шум вокруг невероятнейший. Валлиец с аккордеоном стоит на столе. Наяривает «Испанскую красавицу» в до-мажоре, терзая этот хрипоящик как маньяк. Дым висит густой, клубящийся. В глубине его тлеют трубки. Не менее трёх кулачных поединков в процесс продолжения. Уже трудно определить в каком конкретно месте идёт игра Принц. Девушки толпятся в дверях, хихикают, указывают пальцами. Свет в комнате побурел от набившейся униформы. Слотроп ухватил свой бокал, пытается встать на ноги, его крутануло и он с грохотом падает на текущую игру в кости. Элегантность, предупреждает он себя: элллегантность... Собутыльники поднимают его за подмышки и задние карманы, чтобы швырнуть в направлении Додсон-Трака. Он пробирается под столом, Лейтенант, а может два, падают на него по пути, через ещё один пруд искристого, добавочную трясину блевотины, прежде чем нащупалось то, что кажется ему набитыми песком отворотами брюк Додсон-Трака.

Осторожно опуская взгляд вниз на Слотропа: «Не уверен смогу ли, собственно, стоять...» Им потребовалось некоторое время, чтобы выпутать Слотропа из стула, а затем встать, тут случались сложности—определить направление к двери, нацелиться в неё... Шатаясь, поддерживая друг друга, они протолкались сквозь машущую бутылками, застывшую глазами, расхрыстанную, орущую, побелело-лицую, брюхо-хватную шарагу, в плывуче гибкую надушенную зрительскую аудиторию из девушек у двери, такие все сладко высокие, шлюз декомпрессии перед выходом.

– Блядь Святая!– таких закатов уже почти не бывает, закат необжитых земель 19-го столетия, пара из которых были перенесены, уж того стоили, на полотно, пейзажи Дикого Запада кисти художников, о которых никто никогда не слыхал, когда земли оставались ещё свободными, глаз невинным, а присутствие Творца более явным. И вот он всколоколил тут над Средиземноморьем, возвышенный и одинокий, этот анахронизм изначально красным, жёлтым такой чистоты, что уж нигде не сыщешь сегодня, чистота, что сама  напрашивается на загрязнение… несомненно Империя продвигалась к западу, а куда ж ещё ей было кроме этих девственных закатов, чтобы всунуться и осквернить?

Но там на горизонте, вон возле кромки обожжённого мира, кто они, те недвижимые гости… вон те фигуры в длинных одеяниях—наверное, с учётом такой удалённости, ростом в сотни миль—их лица в безмятежной отстранённости, как у Будды, склоняются к морю, непостижимые, честное слово, как у того Ангела, что стоял над Любеком во время бомбёжки в пятницу перед Пасхой, явившийся тогда ни разрушать, ни сохранять, но засвидетельствовать игру в соблазн. Это стало предпоследним шагом Британской столицы перед тем, как она отдалась, вступила в связь, от которой пойдут у неё после сыпь и струпья отмеченные на карте Роджера Мехико, таящиеся в этой любви, разделённой с череном еженощных грабель Господина Смерти… потому что приказ КАС совершить рейд против гражданского Любека явился тем долгим взглядом, который не спутаешь ни с чем, зовущим скорей же, иди и выеби меня, на который подымаются и с визгом сыпятся ракеты, те самые, А4, которые по любому должны были пускать, да только чуть пораньше бы...

Так что же в этот вечер высматривают стражи края мира? теперь уже темнеющие, монументальные создания, стоически переходя в цвет шлака, пепла для стабилизации ночи, сегодняшней ночи… что тут такого грандиозно сто́ящего наблюдения? Только Слотроп тут, да сэр Стивен, счастливо бредут себе поперёк длинных тюремно-решёточных теней отброшенных пальмами, что окаймляют эспланаду, отрезки между тенями сейчас омыты очень тёплым закатно-красным, поверх зернисто-шоколадного пляжа. Тут явно ничего с минуты на минуту не случится. Ни шелеста автомобильного движения на круговых дорожках, ни миллиарда франков поставленных на женщину или на соглашение наций за каким-то из столов внутри. Всего лишь довольно формальные взрыды сэра Стивена, только что опустившегося на одно колено в песок, ещё тёплый после минувшего дня: мягкие придушенные всхлипы отчаяния сдерживаемого внутри, так явно выдающие всю муку и гнёт, через которые пришлось ему пройти, что даже Слотроп способен ощутить, в своём личном горле, болезненные вспышки сочувствия к усилиям, что прилагает этот человек...

– О, да, да, знаете ли, я, я, я не могу. Нет. Я полагал, что вы знаете—хотя зачем вам скажут? Все Они знают. Я служебный курьёз. Даже людям известно. Нора путалась с толпой психов годы напролёт. Всегда сгодится для выпуска Новости Мира—

– Ах! Да! Нора—та дама, которую застукали в тот раз с парнишкой который-кто может менять свой цвет, верно? Охренеть! Точно, Нора Додсон-Трак! То-то мне имя показалось знакомым—

Но сэр Стивен уже продолжал: – «…был сын, да, мы были благословлены разумным сыном, мальчик вашего возраста. Франк… Думаю, его послали в Индо-Китай. Они очень вежливы, когда я спрашиваю, очень вежливы, но не дают мне знать где он... Они хорошие люди в Фицморис-Хаус, Слотроп. Они хотят как лучше. Всё это, в основном, моя собственная вина... Я очень любил Нору. Очень. Но были и другие вещи... Важные вещи. Такими я их считал. До сих пор считаю. Должен. Когда она продолжила, ну знаете… такая их натура. Сами знаете как они, домогаются, им только бы за-затащить в постель. Я не мог,– тряся головой, волосы раскалённо-оранжевые в этих сумерках,– я не мог. Забрался слишком далеко. Другая ветвь. Не мог спуститься обратно к ней. Она-она становилась счастливой просто от прикосновения, когда-никогда... Слушайте, Слотроп, ваша девушка, ваша Катье, о-она очень красивая, знаете.

– Знаю.

– О-они думают мне всё равно, уже. «Вы сможете прослеживать беспристрастно». Ублюдки… Нет, это я просто так… Слотроп, мы до того все механические пешки. Делаем что скажут. Вот и всё что в нас есть. Слушайте—что, по-вашему, я чувствую? Когда вы отлучаетесь после каждого урока. Да, я бессильный—мне остаётся лишь вести учёт, Слотроп. Писать отчёты…

– Эй, Асс…

– Не злитесь. Я безвреден. Вот ударьте меня, я свалюсь и тут же вскочу. Вот так.– Он демонстрирует.– Я переживаю за вас, за вас обоих. Я правда переживаю, поверьте, Слотроп.

– Окей. Вот и скажите мне что происходит.

– Мне не всё равно.

– Ладно, ладно…

– Моя «задача» наблюдать вас. Это моя задача. Вам нравится моя задача? Нравится? Ваша «задача»… изучить ракету, дюйм за дюймом. Я должен… посылать ежедневный отчёт о вашем прогрессе. И это всё, что мне известно.

Но это не всё. Он что-то утаивает, что-то ещё в глубине, а дурак Слотроп слишком пьян, чтобы хоть как-то докопаться.– «Про меня и Катье тоже? Подглядываешь в замочную скважину?»

Всхлипы: –«Какая разница? Для этого я совершенно подходящий человек. Совершенно. В половине случаев я не могу даже мастурбировать… гадкая молофья не брызжет на отчёты, знаете ли. Им не понравилось бы. Просто нейтральный, просто регистрирующий взгляд.… Они так жестоки. Не думаю, что они даже понимают, на самом деле… Они даже и не садисты… Там просто полное бесчуствие...

Слотроп кладёт руку на его плечо. Подкладка костюма сдвигается собравшись на тёплой кости под нею. Он не знает что сказать, что сделать: а сам чувствует себя порожним, спать хочется... Но сэр Стивен, коленопреклонённый, вот-вот, подрагивая на самом краю, скажет Слотропу ужасный секрет, роковое признание про:

Пенис, Который Он Считал Своим

Фигуры в море выслушали, а теперь растрепались ветром и стали ещё отдалённей, пока отходит, холодея, свет... К ним так трудно дотянуться—трудно ухватить. Кэрол Эвентир, ища подтверждения ангелу Любека, узнал насколько трудно—он и его контроль Петер Сачса, оба, барахтаясь в трясине между мирами. Впоследствии, в Лондоне, состоялся визит самого вездесущего из всех двойных агентов, Сэмми Хильберт-Шпейса, про которого все думали, что он в Стокгольме или всё-таки в Парагвае?

– Вот оно что,– снисходительно рыбье лицо изучает Эвентира, подвижное, как тарелка антенны управления стрельбой и даже менее жалостливое,– а я-то думал, что—

– Вы думали, что просто отметитесь.

– Ещё и телепат, Боже, ну он хорош, а?– Однако, не спускает рыбьих глаз. Это довольно пустая комната. Адрес за Голахо-Мьюз обычно используется для трансакций наличными. Они вызвали Эвентира из «Белого Посещения». В Лондоне тоже знают как рисовать пентаграммы и произносить заклинания, как вызывать именно тех, кто потребуется... Стол уставлен стаканами, захватанными, беловатыми, пустыми или с осадком от тёмно-коричневых, либо красных напитков, пепельницами и обрывками искусственных цветов, которые этот вот Сэмми ощипывает, раскручивает, складывает в загадочные кривые и узлы. Паровозные дымы заносит в приоткрытое окно. Одна из стен в комнате, хоть и пустая, истёрта год за годом  мелькающими тенями агентов, как некоторые зеркала в общественных пунктах питания  отражениями посетителей: поверхность обретает характер, как старое лицо...

– Но ведь вы с ним не беседуете на самом деле,– ах, этот Сэмми, уж этого у него не отнять, умеет эдак вот мягонько, мягче мягкого,– то есть это же вам не телеграфист какой-то типа малость поболтать среди ночи...

– Нет, нет.– Эвентир тут понимает, что записи всего, что приходит через Сачсу, прочитываются—и ему показывают то, что прошло цензуру. И что именно так оно и продолжается уже какое-то неопределённое время... Вот и расслабься, впади в пассивность, посмотри что вырисовывается из разговора Сэмми, очертания, впрочем, Эвентиру уже известны—он вызван в Лондон, но его не просят войти в связь с кем-либо, значит, их интересует сам Сачса и цель этой встречи не в том, чтобы задействовать Эвенира, а предупредить его. Наложить вето на часть его личной скрытой жизни. Обрывки, тон голосов, выбор слов сейчас всё сплетается в нечто целостное: «…должно быть изумился, как обнаружил себя по ту сторону… однажды мне тоже достался Зачза или два… так уж держись от улицы подальше… сверять что к чему, старина Зачза тоже фильтрует наши личности, понимаешь, исходя из данных, так нам будет легче…»

Подальше от улицы? Всем известно как погиб Сачса. Но никто не знает почему он выходил в тот день, что привело его к этому. И Сэмми сейчас говорит Эвентиру: Не спрашивай.

Но попытаются ли они подобраться и к Норе тоже? Если тут возможны аналогии, если Эвентир как-то проецируется на Петера Сачсу, тогда, быть может, Нора Дадсон-Трак становится женщиной, которую Сачса любил, Лени Пёклер? Распространится ли вето на прокуренный голос Норы и её уверенные руки, и не станут ли держать Эвентира, на срок, может даже пожизненный, под некоей весьма утончённой формой домашнего ареста за преступления, о которых ему никогда не скажут?