После забега

(8 месяцев упрямого проживания в Ханкенды
(бывший Степанакерт)
в числе 15 неубежавших в общем потоке
 

17

Хозяин супермаркета «Араз» ко мне симпатий не испытывал: «У тебя жена армянка. Ты – шпион», Он меня этим на 35 лет вспять перебросил. Когда я в Карабах приехал, в деревню Сейдишен, меня там тоже шпионом оглашали. Правда, не так угрюмо. СССР давно накрылся, а въедливый менталитет всё тут как тут.

Но достойных людей в Ханкенды больше, чем мудаков. Типа того капитана полиции из Бярды, по имени Арзу. На перекрёстке возле швейной мастерской, прочтя мой «аусвайс», начал добиваться признания, что это я в 92-м строчил из БТР по Ходжалу. Запомнилась кожа на его лице – туго натянутая, истончённая чересчур частым бритьём. На заднем его патрульной сидел полковник, тоже полицейский, и плакал пьяными слезами, что его папу армяне убили, и он остался с мамой мальчонкой в 13 лет.

Другой мальчик годиков под 20, шёл за мной по улице Сахарова, размахивал цакатом (его добыча из домов по соседству, это кавказский мачете прорубать кустарник) у меня над головой и материл на азербайджанском так, что его кореш, толстячок в шортах, прицыкивал языком, призывая опомниться. А из-за чего?

Спросил меня: «Ты армянин?» А я сказал, что человек. Ну, ведь красиво же, на азербайджанском человек – адам, только с маленькой буквы. Вот и не удержался: «Я — адам!». А мальчик распетушился.

Однако Зия прав – хороших людей намного больше. Но когда нас превращают стадо в униформе, становимся ботами-убийцами.

Или тот же Доктор Вали. У него приказ, он и выполняет, хотя хороший человек. Прихожу в больницу с остеохондрозом, 2 ночи не мог спать, смазать надо. Он медсестре что-то негромко, та шприц достаёт. Пришлось развопиться, что не чипировался и не стану. В общем, обошлось мазью.

Или Фуад, завхоз «приютский». Я его заобожал, до того он хороший мужик, жизнерадостный. Так мог же ведь меня по-дружески предупредить, что хлеб «приютский» начиняют бромом. «Постояльцы» после каждого приёма пищи расходятся по номерам отеля, на свои койки.

В какой-то из «загребонов» я заметил, что после еды прям сразу в столовой на стуле засыпаю. Лариса владеет азербайджанским, подслушала случайно, как пекарша охраннику сказала: «Этот хлеб для них, за вашим через полчаса придёшь». Может совпадение с недоразумением, но я с тех пор при «загребонах» голодовку объявлял. Однодневную. В знак протеста против лишения свободы без суда и доказательства вины.

Особенно на «приютских» замечалось. Осенью мужик был как мужик, а по весне с ним уже общаться невозможно. В разговоре застынет на полминуты, потом типа очнулся: «А? Что-о?»

А и к тому же в середине мая книга «Реквием по корневой системе» в компьютере уже закончена была, но без интернета опубликовать невозможно.

Поэтому, когда в 20-х числах ко мне домой пришли работники миграционной службы, Вусал с Эhмэдом, и объявили благую весть, что мне совсем скоро-скоро азербайджанский паспорт будет, я сказал:

– Тут встречное, такое предложение. Передайте Красному Кресту в Бярды, пускай меня в Армению передадут, для воссоединения с семьёй.

Вусал с Эhмэдом, несмотря на поздний час визита, тут же куда-то позвонили доложить о моём стремлении покинуть Ханкенды. В мобильник говорил Эhмэд, он в их тандеме старший, и хотя русским не владел, мне постоянно улыбался самым приятным образом. Без слов.

Они уехали, но через час вернулись. Вусал на очень чисто русском (с лёгким налётом нижне-новгородского оттенка) ещё раз переспросил об окончательности моего решения, потому что обратного пути не будет, теряю возможность получить зелёный паспорт.

Я подтвердил сказанное мною час тому назад.

18

Первой карабахской поговоркой, которую я выучил в деревне Сейдишен была «тга март ми хоск оне». – «У мужчины одно слово». То есть не меняется. По этому завету и живу поныне. Лень переделываться. Иногда из-за такой упёртой поговорки теряю весьма радужные перспективы. Однако лень моя непробиваема.

И безотлагательно, хотя уж близилась полночь, гости стали составлять опись ключевых событий моей жизни. Где родился, на кого учился и т. д.

(При посторонних Полти вёл себя сдержанно даже в поздний час.)

Потом пару дней наведывались кратко, уточнить ту или иную деталь. Наконец, Вусал сказал «Теперь жди». Эhмэд, как всегда мило улыбнулся. И больше я их не видел.

30 мая, вскоре после обеда, ко мне домой спустился шеф КГБ Ханкенды в сопровождении своего шофёра и спросил, когда хотел бы я выехать в Армению: в тот же день или назавтра?

– Сегодня.

– Когда?

Взглянув на часы над сервантом: «В 17:00». – (Оставалось почти два часа.)

– ОК.

Они ушли, я собрал вещи: джинсы, ботинки, лупу и словарь Chamber’s в рюкзак-вещмешок, добавил к ним дочкин ноутбук Dell, упаковав его между широкоформатных книг из студии скульптора Робика. Затем приступил к чемодану (трофейный, украден у прачек госпиталя, они с ним ходили по квартирам, откуда сегодня-завтра всё полетит на тротуары, всё кроме мебели, this is war, man!).

В нём разместилась пара рубах, все свитера, связанные мне женой и дочерьми, и две её картины. Жена перед блокадой увлеклась поливать куски картона акриловыми красками, по технологии из интернета.

Мой бессмертный комп остался без упаковки (копии важных файлов перенесены на флэшки и заныканы в ненавязчивых местах); а у гитары – подарок студентов нархоза, выпускников 2000 степанакертского госунивера, футляра в жизни не было.

В пять пополудни шофёр шефа помог поднять вещи за ворота в белый пикап. Внизу во дворе, шеф запер дверь ключом, который в ней торчал без дела с 2020-го.

Я предупредил, что в дверь позади дома, где выход в сад-огород, замок вообще не вставлен. Он отмахнулся и спрятал ключ в карман.

Мы приехали к зданию КГБ возле импозантного армянского храма начала XXI века. Шеф КГБ забрал из бардачка зарядочник своего мобильника, на его место сел молодой сотрудник, чтобы шофёру нескучно рулилось, и пикап тронул в путь.

На выезде из города машину не остановили, но, к моему удивлению, она свернула не направо – в сторону границы с Арменией, а налево. И врубила скорость.

Мы мчали к аэродрому с военной базой русских, окольцованной 2-метровым валом, но уже без часовых у ворот.

Дорога — никакая, после всех тех президентов, независимо сосавших соки Карабаха. А меня, из-за полуторагодичной отвычки от всех видов транспорта, начинала подташнивать морская болезнь. Пацанам на переднем сиденье такое неизвестно – смеются, болтают.

Я ухватил покрепче ручку над стеклом окна, начал смотреть на тумбы, чтоб отвлечься. Практически все в поле зрения из пикапа, пущенного в галоп, исхожены мной за годы в Карабахе. Знаю, где какой источник, откуда на какую гряду удобнее взойти.

Конечно, больше не увижу привычных как своя ладонь рельефоочертаний. Тут можно и грустинки подпустить, для щемоты. Как-никак большая часть жизни прошла посреди этих тумбов, молчащих не понять о чём.

Машина пролетела мимо поворота на Гандзасар и продолжала гнать к пока ещё невидной крепостной стене Аскерана.

Убежав после войны 20-го в Степанакерт, я пару раз выходил в тумбы, но чуял – не то. Наверное, возраст сказывается. Даже ночёвка на Качагакаберде уже не то. Такая пробудилась во мне взыскательность после езнагомерьской семилетки, откуда меня капитулировали.

Там высота на один километр больше над уровнем моря. Все эти тумбы где-то внизу расстилались. Свысока смотрел. Намеревался до звонка там досидеть, покуда не отволокут мой тощий зад в ад, как мне сулила ещё бабка моя, Марфа. Но этот свет до того суетный попался, разве ж дадут, бля, спокойно... ну, в общем…

Хотелось как лучше, а получилось, как всегда у Черномырдина…

Проехали отвоёванный в 2020 Агдам. За 3 года тут поставили пару пятиэтажек и агромадную школу, на вырост. Во всем прочем так и остался городом-призраком. Кроме мечети, культурно не затронутой армянами, разобравшими тут всё по камешку, по арматуринке для строительных работ в Степанакерте.

Дорога окончательно исчезла. Свернули по ухабам и лоткам налево, и через пару километров – слава Аллаху! – немецкий автобан. Хотя в Германию меня как-то не заносило, но ручку явно можно отпускать, и откинуться на спинку сиденья…

Мы неслись вдоль полей, притормаживая на перекрёстках встречных населённых пунктов. Полевые и городские люди неспешно расходились по домам, утомлённые ещё одним рабочим днём в их мирной жизни. Впереди целый вечер и вся ночь для отдыха, а политологов и новости лучше не включать…

Из придорожных указателей я вычитал, что в Баку мы не свернули, а впереди, часа через полтора – Гянджа.