День каменщика

Зиновій Хапало

Перестройка (думает Антон, глядя на проломленную полосу в бетонной стяжке на дне котлована) это, Анатолий, для людей. Ну, что ты перестроишь в ломе, или лопате? Пришла пора людям людьми делаться. В школьных хрестоматиях красиво: человек – звучит гордо. А в каждодневности? Сколько под красивыми плакатами из высоких слов и дельных мыслей гнилья развелось. История – лентяйка, не утруждяет себя перестройками. На смену империи Карла Великого пришла феодальная раздробленность. На смену «культу личности» – культ личностей дорвавшихся до корыт с едлом.

* * *

- Ты знаешь - кто я? Первый секретарь горкома! - А я - каменщик четвёртого разряда.

- Воображаешь, ты здесь самый умный?

- Будь я самый умный, был бы сейчас в галстуке и красовался б ручечкой в кармашке пиджака.

- Ну, я тебе сделаю!

А через полчаса в здание, где силами всех городских стройорганизаций велась реконструкция под роддом, примчал взвинченный парторг СМП.

- Как ты оскорблял первого секретаря?

Заверенья, в один голос, женщин-штукатуров, что матов не было, утешения ему не принесли.

Ещё через четыре дня на 100-квартирный, куда Антона отозвали с реконструкции, подкатила карета скорой помощи с двумя дебелыми сержантами милиции и психиатром горбольницы. Тот объяснил собравшимся рабочим, что Антон не только поёт песни на рабочем месте и написал стихами объяснительную, которую потребовали от него по поводу пропажи его каски-шлема, но сегодня утром снял с себя рубаху и запхал в дыру плиты перекрытия: вон, у него до сих пор спецовка на голое тело. (Сам психиатр, даже в тенниске, взмок от июньской жары). Затем он демократично поинтересовался у народа: какие ещё странности замечали они за Антоном? Народ ответствовал, что странности, вроде б, все перечислены и заикнулся было – рубаха-то, мол, совсем была струхлой, не первый год Антоха в ней. Представители власти тут же предложили Антону переодеться в чистое и сесть в автомобиль. Он не прекословил.

* * *

Врач приёмного отделения областной психбольницы была изумлена содержанием сопроводительной бумаги. Когда ж уяснила, что плита была не отопительная, а бетонная – для перекрытия этажей жилого дома – то перестала задавать вопросы, случай явно не представлял научного интереса. Эта безучастность медперсонала сопровождала его на протяжении всего курса лечения. Впрочем, трижды в день ему уделяли внимание, вводя предписанные препараты. Всё остальное время он был предоставлен самому себе.

Приученное годами труда к нагрузкам тело маялось полным бездельем. Только и занятий было – следить как переползает по вытоптаной, залитой нещадным солнцем площадке тень высокой ограды под ногами пациентов в их суматошно броуновском движении. И сны были тяжёлыми: он шагал по людным улицам, заходил в магазины и всё время, даже во сне, знал, что проснётся под невыключаемой лампочкой, среди храпа и бормотанья соседей по палате с решеткой на окне и дверным проёмом без двери, а в длинном коридоре будет пререкаться с санитаром какой-нибудь ночной гуляка.

Что выручало, так это общение с окружающими – без него с ума можно было б сойти. Окружающие почему-то ему доверяли. Вот мечется, блестя глазами, по площадке человек в трусах и распахнутом халате не очень, впрочем, выделяясь на общем фоне соплощадников, где есть вкрапления из превзошедших даже костюм Адама – обходятся без фиговых листков. По мнению санитаров он «бессловесный», а вот с Антоном заговорил, задав отчётливый вопрос была ли антонова жена целомудренна. И ведь не у каждого санитара найдётся в лексиконе это слово.

Вон окатил себя ведром воды, принесенным для общего водопоя, кудрявый мужчина. Однажды он подошёл к Антону и весело сообщил, что его зовут Вася. Перехватив антонов взгляд на кисть своей руки с жирной татировкой «КОЛЯ», попросил объяснить такое несоответствие. Антон объяснил просто: была у Васи девушка, которую звали Коршунова Оля и он решил сделать наколку в её честь, a чтобы татуировка поместилась фамилию сократили и вышло «К. ОЛЯ», только точка потом стёрлась. Обрадованный Вася долго с благодарностью жал ему руку. На следующий день он угрюмо твердил, что его имя Коля и в доказательство козырял татуировкой.

Чтоб окончательно не утратить жизненного ритма Антон по воскресеньям отправлялся на пляж – выходил из тени навеса и ложился загорать на скамейке под оградой. Когда закрыть глаза, звуковой фон площадки: весь этот гам, взвизги, хохот – словно запись на плёнке июльского пляжа, не хватало лишь всплесков воды.