УЛИСС Джеймса Джойса
7. Техника и позиция автора УЛИСА
При чтении УЛИСА в первый раз среднестатистического читателя более всего впечатляет поразительный психологический реализм повествования.
И это своё впечатление он готов отнести на счёт полного (с виду) отсутствия умалчиваний при самораскрытии персонажей, а также наличия в тексте таких слов, которые во всех прочих романах зачастую рядятся в пристойную маскировку (Во, блин!), либо же подменяются троеточиями (Пошел ты на ...!)
Но реализм УЛИСА протыкает глубже, чем просто применение вербальной неприкрытости выражений, и это результат того, что помимо крайней, почти научной тщательности автора при подборе слов и обращении с ними, остаются ещё два фактора, ставящие произведение Джойса на уровень выше всех предшественников, даже самых скрупулезно распрореалистических.
Первый фактор – это позиция писателя относительно своей темы, необычайный угол зрения при рассмотрении представляемых им персонажей (нечто типа аквалангиста в сотворенных им же глубинах), и второй фактор – применение "безмолвного монолога" не только для показа их внутренних и едва осознаваемых психологических реакций, но также как и способ повествования.
В большинстве романов интерес читателя возбуждается и внимание его удерживается изображением драматических ситуаций, проблем проистекающих из поступков или характера героев, а также из реагирования этих вымышленных персонажей друг на друга. (Как в како-угоднейшем из текущих телесериалов.)
Персонажи УЛИСА не вымышлены и истиное значение романа содержится не в проблемах поведения или характера. Прочтя УЛИС, мы не спрашиваем себя:
"Верно ли поступил Стефен Дедалус?
Стоило ли м-ру Блуму говорить такое?
Не следовало ли м-с Блум воздержаться?"
Все эти люди таковы, какими они должны быть; они действуют—и мы отчетливо видим это—согласно некоего "lex external" (внешнего закона), неустанимого условия их существования.
Дело не в том, что они всего лишь марионетки Необходимости-Предопределенности. Закон их бытия пребывает внутри них, это их личностное достояние – неотчуждаемое и суверенное.
Не стоит отыскивать смысл УЛИСА (потому что он имеет-таки смысл, а не является просто фотографическим "срезом жизни" – ни хрена подобного!) посредством анализа действия главного героя, либо путём скрупулёзных измерений ментального облика персонажей.
Смысл романа, скорее всего, заложен в самой технике исполнения различных эпизодов, в тонкостях языка, в тысяче и одном намёке и соотнесённости, которыми усеяна эта книга.
В эпизоде Сирены читаем:
She bent over the page.
Прямой перевод—"Она склонилась над страницей."—вполне удовлетворительный логически (речь-то о барменше за стойкой), не может удовлетворить читателя, поскольку обстановка, созданная в этом эпизоде, окутанном многослойной сетью многозначностей, заставляет вместо потаскушливой бармен-гёрлы увидеть даму из средневековья склоняющуюся, на фоне башен замка, над пажом.
(Слово page – многозначное слово:
1) страница;
2) паж).
По своему воздействию, УЛИС ни пессимистичен, ни оптимистичен, ни морален, ни распутен в обычном смысле этих слов; он, скорее, сродни формуле Эйнштейна или греческому храму – это искусство глубже всего живущее в своём покое.
Своей незыблемой красоты, связности и целостности толкования жизни УЛИСС достигает следуя предписанию Фомы Аквинского: integritas, consonantia, claritas – целостность, созвучность, проясненость.
Эта книга – попытка решения проблемы очерченной символизмом – воссоздать непостижимую взаимосвязь, всепереплетённость проявлений жизни.
Забавно отметить, до чего мало наскребётся авторов (в любом языке) пишущих с истиной отстранённостью, придерживаясь идеала предложенного Фомой.
Редко какой романист умеет скрыть свои эмоции (частенько, впрочем, он и не намерен этого делать), а если и замахнётся на непредвзятость позиции, то безразличие его просто напускное.
Если, к примеру, он берётся писать на такую вечно модную тему, как жизнь проститутки, то не в состоянии рассматривать её с отстраненной ясностью и цельностью, с позиции, скажем, умной деловой женщины; то есть, не сумеет высказать насколько неисправимо она неряшлива, тупа и паразитична. Нет! Он сделает из нее Майю, верховную жрицу иллюзии, сделает даму с камелиями, Таис, эстетствующую интер-девочку.
Писатель без сентиментов попадается, в сущности, крайне редко.
Отношение автора УЛИСА к своим персонажам – это спокойная отстраненность; его мельница мелет всё подряд и, как и Божья, неспеша, зато намелко.
А когда (резко меняем мукомольную метафору на другое сравнение) повеет некое божественное вдохновение, раздувая творческий пузырь, покуда тот не раздастся, как мешок с ветрами, который Эол подарил Одиссею, Джойс аккуратно дырявит его словом – "скальпелем своего ремесла".
Любые и всяческие факты, будь то факты сознания, или материи, хоть возвышенные, хоть смехотворные, для художника совершенно равнозначны. Он – композитор-составитель, который берёт факты предложенные ему опытом и прилаживает, подгоняет их так, чтобы они, не теряя присущей им живости и цельности, сочетались бы и образовывали созвучное целое.
Именно в такой отстранённости, столь же абсолютной, как безразличие природы к своим детям, можем мы усмотреть истоки очевидного "реализма" УЛИСА. Автор тут – море, в котором барахтаются действующие лица, а сам он плавает в потоке их сознаний, на которые ему глубоко плевать.
Другим нововведением Джойса является широчайшее применение неозвученного монолога – точной записи потока сознания личности, которая и впрямь кажется беспристратным фотографическим отпечатком и которую порой действительно сравнивают с кинолентой.
Этот приём Джойса критиковали с различных позиций: кто-то говорил, что мысли не всегда словесны, можно ведь думать о чем-то и без слов, поэтому внутренний монолог только наводит тень на плетень.
Однако, тут можно возразить, что без речи не бывает мыслей и даже если нам удаётся думать без слов, то уж писать без них никак не получается.
вверх-скокПсихоаналитики же приступали с такой критикой:
Необходимость записи течения сознания посредством слов и фраз вынуждает автора изображать это течение как непрерывную горизонтальную линию, как линию мелодии.
Но даже поверхностное изучение нашего внутреннего сознания показывает, что подобное отображение неверно в самой своей сути. Ведь мы думаем не на одном, а на нескольких уровнях. Неверно было бы предполагать, будто мы прослеживаем всего только одну цепочку мыслей за раз; имеется несколько таких цепочек – одна над другой.
Вообще, мы чётче осознаем и более совершенно различаем мысли составляющие цепочку верхнего уровня, но мы также различаем, более или менее смутно, и течение мыслей на нижних уровнях.
Мы прослеживаем или реагируем сообразно одной череде помыслов или образов, но вместе с тем мы постоянно чуем и остальные череды, что раскручиваются на менее ясных уровнях сознания.
Иногда случаются прорывы, смешения, непредвиденные контакты между этими чередами. Течение мысли с низшего уровня вдруг захватывает русло потока текшего на высшем уровне сознания.
Усилием воли мы можем отклонить его, заставить утихомириться, но он не прекращает своего существования. В любой момент осознаного бытия мы ощущаем эту единовременность и множественность мыслепотока.
Жизнь сознания – это симфония. И ошибочно рассекать аккорды и выстраивать их составляющие в один ряд, на одном уровне.
Подобный метод дает совершенно неверное представление о сложном облике нашего сознания...
В безмолвном монологе, как его представляет словами Джойс, каждый из элементов кажется равнозначным, побочные и основные темы представляются равноценными друг другу, равное освещение падает на те части сознания, которые и в самом деле высветлены, и на те, что пребывают в полутёмных закоулках мышления.
В ответ на такую колупательную критику есть два недлинных комментария.
Первый: безмолвные монологи Стефена и м-ра Блума, хотя и кажутся смешением неравноценностей, на самом деле смонтированы согласно чёткого логического плана.
Второй: с точки зрения автора УЛИСА неважно достоверна или нет примененная им техника; она послужила ему мостом, по которому он перебросил свои восемнадцать эпизодов, а когда войска его завершили переход, ему глубоко начхать если силы противника и взорвут мост аж под облака.
Всё действие УЛИСА происходит в Дублине или вокруг него – единство места соблюдено совершенно (как и единство времени) и в книге—по ходу—полным-полно намеков на характерные виды улиц Дублина, на факты и личности дублинской среды девяностых годов XIX столетия, которые непостижимы не только для читателей со стороны, но уже даже и нынешним поколениям дублинцев.
Однако, без таких сугубо личностных штрихов, таких оттенков скороминущих местных нюансов нарушился бы реализм внутренних монологов (любишь кататься с горочки УЛИСА – терпи мимолетное упоминание о чокнутой старухе с соседней улицы без каких-либо пояснений и развития этой темы, как и замечание о памятнике со снятым монументом).
И до того уж много было написано и говорено про "похабность" УЛИСА, что желательно кратко потолковать об отношении автора к вещам такого сорта. УЛИС – это летопись одного дня некоего дублинца не отличающегося особыми добродетелями или пороками, умеренно образованого, с добрым сердцем, слегка чувственного и, вобщем, не слишком вульгарного мелкого бизнесмена, которому на протяжении дня приходится сталкиваться с матершинниками, у которых от выпивки язык без привязи, и которых он встречает, в основном, в трактирах, куда заходит по делам, либо перекусить.
Около полуночи он оказывается в борделе, куда прибрёл, чтобы охранить молодого человека, по отношению к которому испытывает отеческую заботливость.
Там и он, и Стефен, один от усталости, другой от выпивки, поддаются воздействию среды, как гомеровские мореплаватели, временно участвуют в скотской атмосфере логова Кирки.
В этом эпизоде имеются пассажи, где животная натура человека выложена таким образом, какого литература ещё не знала.
И всё же, в них нет ничего "непристойного". Пассажи эти, в сущности, рассчитаны на то, чтобы скорее утихомирить, чем возбудить сексуальные инстинкты.
Что касается заключительного эпизода, где через уста м-с Блум мы слышим голос Гэи-Теллус, то ведь она производитель жизни, а не моральных кодексов, которые и не соблюдает; ей сподручней односложные слова – краткие, хлёсткие, непристойные.
Если сказать, что природа непристойна, то это не будет оправданием похабства.
Жизнь приведённая в полное соответствие с природой была бы невозможной для цивилизованного человека, как становится тошнотворным непрестанный парад нудизма в порнографии.
Однако, у похабности имеется свой уголок в общем порядке устройства вещей и картина жизни, где этот её элемент был бы обойден или замолчан, оказалась бы несовершенной.
На практике мы удостоверяемся, что почти все великие произведения, начиная с Библии, которые рассматривают вселенную в целом и раскрывают связность всех творений Божьих, вынуждены включать какую-то щепоть похабщины в своё представление явлений жизни. А ведь целью автора УЛИСА и было-то представить эстетическое изображение мира (включая и тучно унавоженную почву).
Несмотря на вездесущее присутствие юмора, как сухого, так и мокрого, несмотря на повсеместное прободение сентиментов и опрокидывание ценностей, которое мы находим в УЛИСЕ, его пронизывает и нота отчаяния – повидимому автор не окончательно перерос горечь своего героя Стефена, который не может простить своей родине и религии того, что они допустили и позволили ему разочароваться и разувериться в них.
И всё же, наверное, именно эта дисгармоничность придает такую обжигающую живость дублинской эпопее – поток жизни в УЛИСЕ подпитывается водами горечи.