Глава Седьмая

Когда самая старшая из моих дочерей была ещё студенткой швейного училища, то как-то вечером она сказала мне — совсем нежданно и с каким-то даже вызовом:

– А расскажи мне какой-нибудь ужас.

– На ночь глядя?

– Ничего, я уже взрослая.

– Ну, раз так — держись, то есть слушай.

В один из дней случилось так, что я переплюнул самого Аркадия Гайдара.

В трамвае дело было.

У этого знаменитого писателя есть рассказ «Чук и Гек», в котором он даёт определение “счастья”. Мол, счастья это такая штука, которую каждый понимает по-своему.

В общем — расплывчатая мазня.

Так вот, в том самом трамвае у меня вдруг сложилось четкое определение: счастье — это когда прижмёшься лицом к беременному животу любимой женщины, а тебя изнутри двинут пяткой по носу.

О, какой я был довольный, что превзошел кумира советской пионерии!

А потом, приехав домой, я раскрыл MORNING STAR — газету британских коммунистов — и прочитал статью, что в одной латиноамериканской стране, на свалке, обнаружили труп беременной женщины, у которой был вспорот живот и вырван плод, а вместо него засунута отрезанная голова ее мужа...

Лицо дочери исказилось каким-то странным подергиванием, она растерянно сказала:

– Это – люди? Звери!

– Не оскорбляй зверей, пожалуйста, – заступился я. – Они убивают по необходимости, чтоб выжить. Им не хватает ума додуматься до пыток, истязаний, палаческих мучительств.

Вот до чего самоуверенным нравоучителем был я в то недостижимо невозвратное время.

Течение последующей жизни порядком меня образумило, сгладило заносчивость позиций.

Мне было напомнено, что лиса может не сразу съесть пойманного зайца, но неспешно вспарывать ему шкуру, и наслаждаться тонким визгом окровавленной жертвы.

Ну, а что делают садисты кошачьего племени с пойманной мышью?

Так что теперь я готов принести публичные извинения, и покаянно заявляю: звери ничем не лучше людей. И те, и те — часть природы.

А с природой спорить бесполезно. С природой надо жить дружно.

Она может скрасить мое ожидание момента, в котором закончится отмерянный мне отрезок течения речки, ни в которую, ни из которой нельзя войти или выйти дважды…

. . .

На этот раз природа проявила благосклонность, и я дожидаюсь нашего автобуса не на солнцепеке, а во фруктовом саду калининской горбольницы, и отвлекаю разговорами Сергея, который бежал из Баку, после сумгаитской резни, а потом подымал из руин разрушенный землетрясением Спитак, и мёрз в окопах на постах в Красносельском районе.

Он, ответно, интересуется моими обстоятельствами:

– Ты давно тут?

– С 87-го.

Его удивляет, почему я не покинул Карабах во время войны, ведь у меня не местная национальность.

– Мне один мусульманин отсоветовал уезжать, – объясняю я.

– Какой ещё мусульманин?

– Абу-аль-Ала. Арабский мудрец. Он говорил: если знаешь, что в каком-то месте чума — не ходи туда, рискуешь там заразиться. Ну, а если все-таки туда попал, то не выходи — ты можешь разнести заразу.

– А как ты вообще оказался в Карабахе?

– Меня йолдаш Наджафов послал, из Баку.

Час от часу не легче! Собеседнику явно не по душе такое обилие порочащих меня связей: мусульманин-Араб, коммунист-Азербайджанец.

Однако факт, что мы совместно вдували в один и тот же труп, чем-то роднит нас и заставляет проявлять терпимость.

– Наджафов — это кто?

– Начальник отдела кадров министерства просвещения Азербайджана.

В 87-м, он мне сказал: "Мы хотели вас послать в саатлинский район, но пошлём в Карабах, потому что там Армяне знают Русский язык, вам там легче будет."

Сергей соглашается, что йолдаш Наджафову не откажешь в логике, и сообщает, что Саатлы — жуткое место: песок да комары.

. . .

Приехал наш «Икарус», но снова надо ждать — мы должны дать письменные показания, а следователя пока нет.

Женщины из близстоящего дома выносят подносы с чашками кофе.

Пассажиры и водители пьют стоя, и вот уже зарождается фольклорный эпос про бедного беженца из Баку, который, в суровых сибирских условиях, неустанным трудом заработал 20 тыс. долларов, и ехал в Ереван купить квартиру, но скончался за двести метров от шлагбаума родины, не пережив потери 2 тысяч...

Когда кофе был выпит, приехали родственники покойного и увезли его дочь, ну, а самого оставили дожидаться в местном морге.

Потом пришел высокий и кудрявый следователь, и отвел нас в прокуратуру, где старательно дышал через нос, пока мы писали свои показания.

. . .

Уже под вечер, мы выехали из Калинино, и тут же встретили машину с родственниками и дочерью покойного.

Дживан выбежал на шоссе с белым марлевым поясом в руках, и был восторженно расцелован девушкой, забывшей уже всякую суровость.

– Быстро замуж выйдет, – умиленно спрогнозировали наблюдавшие через окно пассажирки. – И деньги есть, и родственники.

. . .

Совсем в потёмках, мы прибываем в Степанаван, где живут водители нашего автобуса, и где мы расстаемся со старшим из них:

– Ара! Я такого рейса ещё не видел! Вай! (Разговорился-таки Марсель Марсо на прощанье.)

Дальше нас повезут Самвел и Дживан, которому сейчас жена принесла несколькомесячного сына в белом чепчике и ползунках.

Тот сидит у папы на руках, уцепившись за черную баранку руля, а Дживан счастливо улыбается — сынок тоже шофёром будет!..

. . .

И опять мы едем сквозь ночь, разные, посторонние друг другу люди, но этот невиданный рейс (а может и всякий совместный путь) делает нас своими.

Мы стали частью новой общности людей — гражданами нашего автобуса.

Нам жаль расставаться с парой старичков, которых заждались родственники на одной из дорожных развилок, и с ворчливой владелицей телевизора, и со всеми, кому сходить раньше.

Мы не знаем друг друга, но мы — свои...

Сергей подсаживается расспросить: куда я в Ереване?

На автовокзал.

Но он не работает ночью.

Дождусь утра.

А родственников нет?

Есть, но не стучаться же к ним в час ночи.

. . .

Автобус останавливается напротив треугольного фасада ереванского автовокзала. Сойдя первым, я бреду к его стеклянному терему.

Дверь, конечно же, заперта.

Укладываюсь на широком бордюрном камне газона, подложив сумку под голову.

Невысокая фигура поспешно приближается к входной двери. Дергает понапрасну. Сергей?

Да, кажется, он.

Он зовет:

– Сергей!

Я, не вставая, откликаюсь.

Он быстро подходит и сбивчиво начинает убеждать, что тут вредно, опасно, а у него есть знакомые родственников в городе, или родственники знакомых.

Я прикидываюсь обиженным: неужто он думает, что мои родственники не такие же люди как его родственники?

Мы ещё раз прощаемся, и он уходит...

Опять какая-то фигура, белея рубахой в темноте, дергает входную дверь автовокзала, а потом безошибочно направляется к месту моей лёжки.

Самвел!

– Ты чего тут?– спрашивает он.

– Там заперто, – отвечаю я.

– Пускают ночевать за 500 драм. У тебя есть?

– Есть. Но все равно заперто.

Он возвращается к двери, стучит, тормошит ее, зовёт кого-то.

Нет ответа.

Оставив дверь в покое, Самвел заходит с фланга, и скрывается за уголом здания.

Через минуту-две он возвращается, а в сумеречном тереме автовокзала чувствуется какое-то шевеление.

Самвел зовет меня ко входу.

Дверь отворяет заспанный мужик. Самвел указывает ему на меня — вот этот.

– Спасибо, Само,– говорю я.

Он лишь отмахивается и бежит к дороге, где дожидается наш автобус с остатком пассажиров, которых надо развезти в другие районы Еревана, а потом ехать в Степанаван…

. . .

Я лежу на твердом диване, застланном серым армейским одеялом типа тех, что раздает международная гуманитарная помощь.

Диван, предоставленный мне до утра за 500 драм, стоит в комнате отдыха шофёров.

Двое молчаливых сторожей потушили тут свет и улеглись в смежной комнате.

Чувствую, что меня вот-вот тихо подхватит течение сна и, уже уплывая, думаю напоследок: ну, кто я такой Сергею, Самвелу?

Мало их намучила дорога, чтоб ещё заботиться о ком-то, кого уже никогда не увидят, от кого никакого прибытка?..

А гляди-ко, хлопочут…

Все-таки люди…

…в конце концов…

…неплохие…

… люди…

…когда люди…

* * *

Степанакерт, июнь – июль 1998 г.