Глава Шестая

Как видно, невзлюбил меня базальто-лицый водитель Самвел за тот мой нехристианский "салам" в МинВодах.

Оттого-то и придирался, что слишком много расхаживаю по проходу, и не позволял стоять на ступеньках переднего выхода, откуда удобней смотреть на летящее под автобус шоссе, и читать дорожные знаки; неуступчиво сидел на кресле запасного водителя, хоть мог бы пойти вздремнуть на местах, высвободившихся после Тбилиси.

Вот и теперь, когда на крыльцо гугутинской таможни важно выступили двое пузатых увальней в мешковатой серой униформе без погон, он резко послал меня на мое место, чтоб не мешался тут...

Они взошли в автобус и двинулись по проходу, непонятно взглядывая глазами неразборчиво блеклого цвета.

Взяли паспорта у нескольких пассажиров, выборочно, непонятно чем руководствуясь, и вышли, приказав избранным заходить к ним в таможню с вещами, а остальные пусть ждут своей очереди.

Всполошились не только избранные; перспектива таскания туда-сюда всего багажа из навала по широченным полко-стеллажам, а также из той баррикады в конце автобуса, составленной из телевизора, молочно-фермерских фляг и груды прочих ящиков, — казалась дикой, немыслимой измученному жарой мозгу.

. . .

Я вышел наружу, несмотря на оклик Самвела, что покидать автобус не велено, и сел в узкую тень под когда-то зеленой стеной таможни.

Наш старший водитель зашел внутрь, и вышел обратно, неопределенно пожимая плечами.

Владельцы отобранных паспортов, ропща, но повинуясь, понесли некоторые из своих сумок через дощатое крыльцо в распахнутую дверь таможни.

По ту сторону дороги пылилась пара железных будок. На узких железных подоконниках, чуть ниже почти сдвинутых железных ставен, рядок пёстрых жестянок разномастной колы и консервированного пива скороварились под открытым солнцем.

Сразу за будками круто вверх, до середины неба, устремлялась поросшая травой гора, за которую — огибая подножие — уходила дорога в Армению.

Подъехали ещё два автобуса, порядком изношенные, сообщением на Спитак и Ленинакан.

Один из пузачей-таможенников вышел, чтобы наскоро пропустить их без проверки.

. . .

Мне вдруг услышался осторожный стук над головой. За стеклом окна — та молодая девушка с лицом неумолимой денежной богини или, возможно, царицы достоинством в 5000 драмов.

– Позовите папу, – негромко и отчетливо сказала мне она.

В ту же минуту, на крыльцо вышел второй таможенник и зычно прокричал:

– Эльза!

В одной из железных будок открылась дверь, и показалась невысокая округлая женщина, про что-то ещё договаривая с подругой-продавщицей, потом легко и бодро побежала на зов через дорогу.

Я зашел в автобус.

Крепыш с 14-го места, в спортивно-тренировочных штанах и белой майке с узкими лямками, стоял возле водителя, затягиваясь дымом сигареты.

– Aхчыкыд канчум a, – сказал я ему.

Он побежал к таможне.

Я тоже вышел следом — вернуться в насиженную тень.

Пухленькая Эльза, перегнувшись за перила крыльца, ополаскивала свои руки водой из стакана…

. . .

Спустя минут десять, мы снова ехали.

Девушка с 15-го места с неприступной суровостью смотрела за окно, а её папа стоял перед лобовым стеклом и, отирая пот с круглой короткой шеи, рассказывал об изъятии у него на таможне 2 тыс. долларов.

Водители сочувственно цыкали.

– Надо было самолетом, – запоздало советовали пассажиры с передних мест.

Задние пересказывали друг другу подробности.

– Он мне сказал: дай три тысячи, и бумагу писать не будем. Но я дал только две,– прихвастнул он, оглядываясь на сурово безучастную дочь.– По закону. Всего десять процентов…

. . .

И вот последняя остановка. Погранзастава.

Потерпевший вполголоса договаривается с водителем, и торопливо передает из рук в руки белый марлевый пояс.

Водитель запирает его в один из многих черных ящичков своей кабины, и укоризненно говорит:

– Сразу б так надо было.

Перед шлагбаумом пара автобусов, что обогнали нас, — в редком оцеплении грузинских пограничников, а метров через двести другой шлагбаум и мачта с другим трехцветным флагом.

Опять ждать.

. . .

Крепыш жалуется на резь в груди, и достает следующую сигарету. Я выхожу из автобуса.

Спрятаться некуда. Хилые метроворостые сосенки на обочине не дают настоящей тени.

Выходят и другие пассажиры.

Нас тоже берут в оцепление, покуда закончат проверку передних автобусов и приступят к нашему...

Вдруг в нашем автобусе что-то случилось.

Шум, галдеж, крики о помощи.

Трое парней-пограничников неуклюже бегут к распахнутой передней двери, побряцывая амуницией, затем, закинув пошарпаные “калаши” за спину, они вытаскивают из автобуса — за руки и ноги — человека в белой майке и спортивных штанах, неловко хряснув его, на выходе, затылком о нижнюю ступеньку.

Пострадавшего укладывают на ломкую траву у побурелой сосенки.

. . .

Выбежавшие из автобуса люди столпились плотным кольцом вокруг, выкрикивают советы, льют на него воду. Женщины держат за руки его дочь, которая собиралась над ним склониться, но теперь лишь подпрыгнула на молодых мускулистых ногах, мелькнувших в разрезы платья и, ударив каблуками в землю, истошно вскрикивает:

– Сделайте что-нибудь!

К общей сумятице неслышно подъезжает длинный белый автомобиль с эмблемами какой-то международной организации на дверцах, из которого насторожённо выходит человек в очках, джинсах и длиннополой Т-майке.

Обойдя галдящее кольцо людей, и оценив ситуацию — недвижно распростёртое на земле тело: глаза закрыты, пыль облепила мокрую от воды майку, — прибывший протискивается внутрь неразберихи.

Он опускается на колени возле запрокинутой головы и трогает пальцами лицо.

– Я — доктор, – с непонятным акцентом объявляет он.

От погранзаставы рысью подбегает толстый лысый майор и, мигом всё сообразив, кричит доктору:

– Увози его дальше!

Тот подает машину. Пограничники загружают тело через заднюю дверцу фургона.

Доктор говорит, что требуются сопровождающие.

Все обернулись к дочери.

Та, испуганно отшатнувшись, пятится.

Немая сцена. Желающих нет...

Ну, а мне терять нечего, кроме надоевшего ожидания.

Молча, подхожу и сажусь в машину — на длинное сиденье вдоль боковой стенки, рядом с лежащим на полу телом.

Доктор медлит — нужно ещё одного, но майор кричит, чтоб увозил немедленно.

Машина приходит в движение, и тут из группы пассажиров, с криком: "Я тоже еду!", — вырвался невысокий мужчина лет тридцати, черноволосый, с усами, — и запрыгнул в машину почти на ходу.

Машина тоже делает прыжок, мгновенно оказавшись у армянского шлагбаума, где нас пропустили, наскоро заглянув через стекло закрытой двери, под надрывный вопль моего напарника, что тут человек умирает...

Доктор поясняет нам технику искусственного дыхания: зажать ему нос, покрыть рот платком и вдохнуть туда воздух, затем — пять резких нажимов на грудь.

Закончив инструктаж, он перебрасывает на пятую скорость, жмёт газ, и машина летит к далекому городу, что виднеется на дальнем краю широко раскинувшейся долины, а доктор объясняет кому-то по рации, что везет пострадавшего в больницу ближайшего города — Калинино.

С противоположной стенки срывается пристёгнутое туда сиденье, чтобы резко шарахнуть по телу.

Я сползаю на пол, что дрыгается в бешеной скачке, поднимаю и закрепляю обратно сиденье, возомнившее себя гильотиной.

Это ж надо, до чего всё ополчилось на беднягу! Явно не его день...

. . .

Крепко зажмурив глаза, лежит он на прыгающем полу, в который бьют снаружи дорожные камни, чуть поджатые ноги в спортивных штанах — вразброс, майка — уже не белая, вся промочена, в пятнах.

Делать ему дыхание — выше моих сил. Передаю напарнику свой носовой платок, в виде отступного, а сам выполняю нажимы на безучастно податливую, словно бастурма, плоть его грудной клетки. Оскалясь, вскрикиваю: "раз! два! три! четыре! пять!"; сдерживая подступающую тошноту.

Доктор удивленно оглядывается на такой полуистерический счёт.

За этим занятием — напарник дует, я давлю, — влетаем в Калинино.

И тут напарник закричал, что у того вода пошла через нос.

Действительно, через округлые ноздри, с прилипшими с внутренней стороны крыльев носа белесыми комочками соплей, стали вырываться мелкие водяные брызги.

Напарник всё кричал, что он больше не может, что его тошнит; а доктор требовал продолжения — не прекращать, город ему незнаком, приходится спрашивать у прохожих.

И тогда я сказал себе: ты, падла, ничем не лучше этого парня; он честно отработал свое, а платочком ты не откупишься, так что давай — работай.

Хватаясь за сиденье, в трясучке тарабанящее ножками в пол, подскакивающее на всех ухабах, мы с напарником меняемся местами: теперь надавливать — его забота, а я, зажав пальцами скользкий неподатливый нос, откуда булькали брызги, вдувал — сколько мог — воздух через помокрелый платок, стараясь не думать — что там, под его тканью, и сколько я ещё продержусь, пока начну блевать.

. . .

Так мы подлетели к приемному покою городской больницы, и я с облегчением проревел головам в белых шапочках, что высунулись из окна на скрип тормозов:

– Носилки давай!

Мы перегрузили его на носилки, и занесли внутрь, и поставили на плиточки пола под раскрытым окном.

Местный врач приложил свои пальцы к сонной артерии на его шее, приподнял зажмуренное веко и сказал, что это покойник...

Мы с напарником вышли на крыльцо.

Он пересек подъездную дорожку и, сев под дерево фруктового сада на склоне, круто уходящем вниз, обхватил свою голову руками.

Надо отвлечь парня от ненужных дум. Я присел рядом:

– Тебя как зовут?

– Сергей,– сказал он.– А тебя?

– Сергей.

* * *