Глава Вторая

Первая электричка на Киев отправляется из Конотопа в пять утра, от высокой платформы, а к месту назначения прибывает в девять.

Однако это будет завтра, а пока что дочь моя укладывает гостинцы для дальних закавказских родственников в мою дорожную сумку, сопровождая свои действия ценными советами и наставлениями, тоже очень мудрыми, как следует вести себя в жизни.

В ответ, я только лишь киваю да поддакиваю, для выражения полнейшего согласия — пускай почувствует себя экспертом в такой насущно важной теме: как её разруливать, жизнь, то есть, если что.

Затем прозвучал главный вопрос:

– Теперь у тебя там другая семья. Дети. А меня ты вообще любил, ну, как свою дочку?

– Почему «любил»? И теперь люблю.

– Так же как их?

– Нет, конечно. Маленьких любишь другой любовью: за то, что маленькие, что несмышлёныши, что им нужна твоя защита. Ты из такой любви уже выросла. Вон какая хозяюшка. Я тебя за внучек люблю.

– Ну, а как дочку ты меня любил?

– Да. Просто говорить об этом не получалось как-то, но сама вспомни: я никогда не уезжал, не повидавшись. Перед отъездом в Одессу полдня потратил — прикатил в пионерлагерь на велосипеде. Помнишь вожатая очную ставку устроила: я тебе папа или нет? А перед Баку, и вовсе целый день ушёл: дизель-поездом в Сумы — в твоё швейное училище — и обратно.

– Дядька правду говорит, что ты уже больше не приедешь?

– Да.

– Никогда-никогда?

В голосе слезы, влага в глазах. Пора сворачивать эту тематику:

– А с тёткой у тебя как?

– А никак. Она и здороваться не изволит. В трамвае один раз и отвернулась даже. А муж её вполне бы мог дать моему работу в Москве. Отсюда много ребят ездят, там за день аж до 20 долларов заработать можно.

– Её мужу не с руки пристроить твоего возле себя.

– Почему это?

– У него там своя жизнь и лишние свидетели, которые потом сюда вернуться, ему ни к чему. Ну, а тётка тебе просто завидует.

– Чему завидовать? Что без работы сижу? Еле-еле на мужнину зарплату тянем.

– Дом у неё в коврах, это верно, и в гараже свекрови французская иномарка стоит, которую муж из Москвы пригнал. Только они беднее вас.

– Чем же это?

– Молодостью.

В глазах её засиял гордый огонек. А ведь и вправду — владелица несметного богатства!.. на ближайшие десять лет.

– А с тёткой ты помирись.

– Да не захочет она.

– Ещё как захочет. Любая женщина мечтает о дочке, а у неё только сыновья.

– А в трамвае тогда отвернулась!

– Это когда было-то?

– Не помню. Зимой. В феврале, кажется.

– Значит, просто не увидела. В феврале ей, знаешь, как трудно было? Муж в Москве, свекровь в больнице, а тут, в один день, и свёкор умер, и Владя.

– А Владя тут при чём?

– Ну… он любовником её был.

– Владя?! А муж?!

– Так это ещё до мужа… Первым.

… тогда сестра моя была богаче молодостью, чем моя дочь сейчас.

В одну и ту же реку нельзя войти…

Чепуха. Всё наоборот. Из реки одной и той же выходить нельзя.

Потом я провожаю дочь к ней домой, и одалживаюсь велосипедом, чтоб утром довезти свою ручную кладь от родительского дома до их дворика, откуда к ЖД вокзалу рукой подать…

. . .

Прикатив обратно, я застал ещё пару великов приткнутую рулями на забор у калитки.

Мой брат и Эса, наш общий давний друг, по отдельности и не сговариваясь, приехали попрощаться.

Эса всё порывался сгонять за самогонкой, но обошлись долгим разговором «на троих», в котором, чуть погодя, отец наш стал четвёртым.

Беседа, почему-то, сама собой сворачивала на будни воинской службы.

Брат вспоминал два года крутой службы на пусковых площадках Байконура.

Эса поделился деталями крупномасштабных манёвров, проводившихся в Белорусии, где он, часовой, уполз со своего поста, лакомясь ягодами стелющейся между деревьев ежевики.

Так и переползал от кусточка к кусточку, пока не уткнулся в чёрные хромовые сапоги командира роты, стоявшего над ним и над его дессертом...

Отец же подпустил морской романтики.

О том, как был отпущен он в увольнение на берег, но загулялся и опоздал в порт к последнему катеру.

А наутро их минный тральщик уходил в поход — расчищать Чёрное море от наставленных там немецких и советских мин.

И вот, чтоб не оказаться дезертиром, он на рассвете привязал ремнём одежду к голове и поплыл, вольным стилем, к своему, стоящему на рейде, кораблю.

Однако капитан приметил его издали, плывущим через акваторию, и отдал приказ убрать штормтрап, а и чтоб ни один … то есть, никто, чтобы не торчал на палубе!..

Так что отцу пришлось ещё дать несколько кругов вокруг стоящего на якоре тральщика, опасливо выкрикивая имена товарищей.

Потом поверх борта перебросили конец (верёвки) и, когда он вскарабкался, — весь экипаж стоял навытяжку, во главе с капитаном, словно для встречи адмирала флота.

А у адмирала штаны с ботинками — на голове…

. . .

Потом на крыльцо вышла мать и прекратила собрание, сказав, что завтра мне рано подыматься.

Мы втроём вышли в густую и тихую украинскую ночь, на неосвещённой окраинной улочке, под яркую россыпь влажно мигающих звёзд, сквозь просветы в садовой листве, вознёсшейся поверх дощатых заборов.

Эса стиснул мне руку, ещё раз сказал: "Не верю!" и — укатил в темноту, тревожа мирную дрёму собак, на три переулка в округе, лихими казацкими гиками, вперемешку с обрывками рок-н-рольных припевов...

Брата я ещё проводил немного. Он шёл, положив руку на холку велосипеда, что двигался рядом, послушно и молча, чуть слышно пошелёстывая шинами по шлаку в дорожном покрытии.

Молчали и мы. Потом мне вдруг вспомнилась нездешняя — северная — ночь.

Желтоватые конусы света со столбов над пустой дорогой...

Неуезженный снег по обочинам переливался искрами отражения фонарного света, которые меркли только там, где по ним проходила тень двух шагающих пацанят в круглых меховых шапочках, с поднятыми воротниками пальто...

– Да,– сказал мой брат,– я помню. На атомном объекте. Ты в библиотеку пошёл, и я тоже увязался.

Тень, что малость повыше, охватила сопутствующую за плечо, и я сказал:

– Ты, брат, знай, если кто тебя обидеть захочет или, вообще, чуть что, так ты мне скажи — я тебя защищать буду. Всегда.

– Да, – повторил мой брат, – и это помню.

– Ну, за последние десять лет от меня помощи не ахти сколько было-то. А теперь вот и вовсе беру своё слово обратно. Дальше — только на себя полагайся. Уж ты прости, брат. Прощай.

Мы обнялись.

– Прощай, брат, – выговорил он сдавленным голосом и, додушивая всхлип, почти выкрикнул:

– Ты только им не поддавайся.

Лёгкое дребезжание велосипедного щитка стихло за углом.

. . .

Я взглянул на звёзды. Искрятся.

Каких таких "их" он имел в виду? Пожалуй, он даже сам не знает; просто так вырвалось.

"Они" — воплощение всего, что против нас в этой жизни. Как та свора молодого хулиганья, от которых мы отбивались вдвоём на танцплощадке.

Или те байконурские "деды" Советской армии, от которых он отбивался в одиночку.

Они — те, кто пустил под откос, в немыслимую круговерть, прежнюю, такую размеренную и понятную жизнь: от одного съезда КПСС до следующего, из пятилетки в пятилетку.

Они — кто остановил заводы, кто сделал из провинциального города питомник по разведению киллеров для Москвы и Санкт-Петербурга.

Или, может, это он про те самые реки, в которые нельзя войти и выйти невозможно?..

Не знаю. И никто не знает. Даже и вон те, наверху, что только искрятся себе да помалкивают.

И, вообще, мать права — завтра рано вставать.

. . .

– Один билет до Еревана, пожалуйста.

– На сегодняшний рейс или в субботу?

– Сегодня.

Кассирша авиакасс «Полёт», что через площадь от столичного универмага «Украина», — статная дама княжеского сложения, увитая массивными украшениями из малоподвижного жёлтого блеска, поиграла на клавиатуре компьютера.

– Места есть. Ваш паспорт, пожалуйста.

С лёгким трепетом, протягиваю свою краснокожую книжицу гражданина СССР, где утверждается мое НКРское подданство... Ничего, сошло, кажется.

Княгиня впечатала мои данные и вынула готовый билет.

Внутри меня звенит и ширится победный запев фанфар.

– 289 гривен, пожалуйста.

«Это мне?»

Бздынь!.. и осеклись фанфары.

Единственное, что я сейчас способен выговорить:

– Мне… сказали… 150!

– 150 долларов — 289 гривен, – корректно поясняет она.

– Мне говорили 150 гривен, – заторможено повторяю я.

– Так, вы не готовы?

– Нет, – сознаюсь я, и отбредаю от стойки.

Билет аннулируется.

На весь просторный зал авиакасс «Полёт», всего только два посетителя, кроме меня.

Их взгляды, выражают недопонимание: чего-то они не уловили в этой сцене. Обычно — это не так делается.

Что тут неясного? Не готов я к этому билету с моими двумястами гривен плюс четыре тысячи драмов, неистраченных по дороге сюда.

Ещё как не готов…

. . .

А когда уж добрёл до своей дорожной сумки и целлофанового "тормозка" с едой на дорогу, я достал платок из кармана, отёр свой полулысый череп, и опустился в мягкое кресло, — спиной к улице, которая вся куда-то торопится, мчится, за прозрачной стеной фасада авиакасс «Полёт».

Ну а мне особо спешить некуда.

Я сижу, и — готовлюсь.

Тут есть над чем призадуматься…

* * *