Глава Вторая
Первая электричка на Киев отправляется в пять утра, а туда прибывает в девять. Но это завтра, а пока что дочь укладывает гостинцы для дальних закавказских родственников в мою дорожную сумку и дает мне всякие умные наставления: как нужно вести себя в жизни.
Я согласно на всё киваю: пусть почувствует себя знающей женщиной.
Потом звучит главный вопрос:
– Теперь у тебя там другая семья. Дети. А меня ты любил как свою дочку?
– Почему «любил»? И теперь люблю.
– Так же как их?
– Нет конечно. Маленьких любишь другой любовью: за то, что маленькие, что несмышлёныши, что им нужна твоя защита. Ты из такой любви уже выросла. Вон какая хозяюшка. Я тебя за внучек люблю.
– Ну а как дочку ты меня любил?
– Да. Просто говорить об этом как-то не получалось, но ты вспомни: я никогда не уезжал, не повидавшись. Перед отъездом в Одессу полдня потратил, помнишь заявился в твой пионерлагерь с велосипедом? А перед Баку целый день ушёл, на дизель-поезде в областной центр—в твоё швейное училище и обратно.
– Дядька правду говорит, что ты уже больше не приедешь?
– Да.
– Никогда-никогда?
В голосе слезы, влага в глазах. Пора менять тему.
– А с тёткой у тебя как?
– А никак. Она и здороваться не изволит. В трамвае один раз даже отвернулась. И муж её мог бы дать работу моему в Москве. Отсюда много ребят ездят, там можно в день 20 долларов заработать.
– Не может её муж дать твоему работу возле себя.
– Почему это?
– У него там своя жизнь и лишние свидетели—которые потом сюда вернуться—ему ни к чему. Ну а тётка тебе просто завидует.
– Чему завидовать? Что без работы сижу? Еле-еле на мужнину зарплату тянем.
– Дом у неё в коврах, это верно, и в гараже свекрови французская иномарка стоит, которую муж из Москвы пригнал. Только они беднее вас.
– Чем это?
– Молодостью.
В глазах её взблескивает огонек гордости. Ведь и вправду – владелица несметного богатства; на ближайшие десять лет.
– А с тёткой ты помирись.
– Не захочет она.
– Ещё как захочет. Всякая женщина мечтает иметь дочку, а у неё только сыновья.
– А в трамвае тогда отвернулась.
– Это когда было?
– Не помню. Зимой. В феврале, кажется.
– Значит просто не увидала. В феврале ей, знаешь как трудно было? Муж в Москве, свекровь в больнице, а тут в один день и свёкор умер и Владя.
– А Владя тут причём?
– Ну... он любовником её был.
– Владя?! А муж?!
– Так это ещё до мужа... Первым.
Тогда сестра моя молодостью была богаче, чем моя дочь сейчас. В одну и ту же реку нельзя войти...
Чепуха. Все наоборот. Из реки этой нельзя выходить нельзя.
Потом я провожаю дочь к ней домой и одолживаюсь их велосипедом, чтоб утром довезти свой багаж от родительского дома до их дворика, откуда до ЖД вокзала рукой подать.
Вернувшись, я застаю ещё два велосипеда приткнутые у калитки дома родителей.
Мой брат и ещё один давний друг пришли попрощаться.
Друг всё порывался сгонять за самогонкой, но обошлись просто долгим разговором на троих, к которому присоединился мой отец.
Тематика, почему-то, была всё больше военной.
Брат вспоминал два года крутой службы на пусковых площадках Байконура.
Друг про то, как один раз на учениях он уполз с поста, лакомясь ягодами стелющейся ежевики. Так и переползал от кусточка к кусточку, пока не уткнулся в чёрные офицерские сапоги стоящего над ним командира роты.
Отец мой подпустил морской романтики. Как он получил увольнение на берег, но загулялся и опоздал к последнему катеру.
И вот, чтоб не оказаться в дезертирах, он на рассвете привязал ремнём одежду к голове и поплыл брассом к своему стоящему на рейде кораблю. А капитан приметил и приказал убрать штормтрап, и никому не торчать на палубе.
Так отцу пришлось ещё несколько раз обплыть вокруг тральщика, осторожно выкрикивая имена товарищей.
Потом ему сбросили верёвку и – когда он вскарабкался – вся команда стояла навытяжку, вместе с капитаном, как будто для встречи адмирала флота.
А у адмирала штаны и ботинки – на голове...
Потом на крыльцо вышла мать и прекратила собрание, сказав, что завтра мне рано подыматься.
Мы втроём вышли в густую и тихую украинскую ночь на неосвещённой окраинной улочке, под яркую россыпь звёзд, влажно помигивающих в чернильной темени неба в просветах между садовой листвой над дощатыми заборами.
Друг стиснул мне руку, ещё раз сказал: "Не верю!" и – укатил в темноту, тревожа мирную дрёму собак на три переулка в округе лихими казацкими гиками вперемешку с обрывками рок-н-рольных припевов.
Брата я ещё чуть проводил. Одну руку он держал на холке велосипеда, что послушно шёл рядом, слегка пошелёстывая шинами по шлаку покрытия.
Молчали и мы. Потом мне вдруг вспомнилась нездешняя—северная—ночь. Свет ламп над пустынной дорогой. Неподвижный уезженный снег непрерывно искрился в конусах фонарного света, затухая лишь там, где его покрывала тень двух шагающих пацанят в круглых меховых шапочках, с поднятыми воротниками пальто.
– Да,- сказал мой брат,- я помню. На атомном объекте. Ты пошёл в библиотеку, а я тоже увязался.
Тень, что малость повыше, охватила сопутствующую за плечо и я сказал:
– Ты, брат, знай, если кто тебя обидеть захочет или, вообще, чуть что, так ты мне скажи – я тебя защищать буду. Всегда.
– Да,- повторил мой брат,- и это помню.
– Ну в последние десять лет помощи от меня не ахти сколько было, а? А теперь вот и вовсе беру свое слово обратно. Дальше сам на себя полагайся. Уж ты прости, брат. Прощай.
Мы обнялись.
– Прощай, брат,- выговорил он сдавленным голосом и, додушивая всхлип, почти выкрикнул:
– Ты только Им не поддавайся.
Лёгкое дребезжание велосипедного щитка стихло за углом.
Я глянул на звёзды.
Искрятся.
Каких таких "Их" он имел ввиду? Наверно, он и сам не знает; просто так вырвалось.
"Они" - как воплощение всего, что против нас в этой жизни. Как та свора молодого хулиганья, от которых мы отбивались вдвоём на танцплощадке.
Или те байконурские "деды", от которых он отбивался в одиночку.
Они – те, кто пустил под откос—в немыслимую круговерть—такую прежде размеренную и понятную жизнь: от одного съезда КПСС до следующего, из пятилетки в пятилетку.
Те – кто остановил заводы, кто сделал из провинциального города питомник по выращиванию киллеров для Москвы и Санкт-Петербурга.
Или, может, это он про те самые реки, в которые нельзя войти и выйти невозможно?..
Не знаю. И никто не знает. Даже вон те, что там искрятся.
И, вообще, мать права – завтра рано вставать.
* * *
– Один билет до Еревана, пожалуйста.
– На сегодняшний рейс или в субботу?
– Сегодня.
Кассирша авиакасс «Полёт»—что через площадь от столичного универмага «Украина»—дама княжеского сложения, увитая массивными украшениями из маслянисто взблескивающего золота, поиграла на клавиатуре компьютера.
– Места есть. Ваш паспорт, пожалуйста.
С лёгким трепетом протягиваю свою краснокожую книжицу гражданина СССР, где утверждается мое НКРское подданство.
Ничего, сошло, кажется.
Княгиня впечатала мои данные и вынула готовый билет.
Внутри меня звенит и ширится победный запев фанфар.
– 289 гривен, пожалуйста.
Это мне? Бздынь!.. и осеклись фанфары. Единственое, что я сейчас способен произнести:
– Мне... говорили... 150!
– 150 долларов – 289 гривен,- корректно поясняет она.
– Мне говорили 150 гривен,- заторможенно повторяю я.
– Так, вы не готовы?
– Нет,- сознаюсь я и отбредаю от стойки.
Билет аннулируется.
В просторном зале авиакасс «Полёт» кроме меня всего только два посетителя. Недоуменно поглядывают, чего-то они не уловили в этой сцене. Обычно это не так делается.
Что тут неясного? Не готов я к этому билету с моими двумястами гривен и четырьмя тысячами драм, оставшимися от дороги сюда. Конечно, что не готов.
Добредши до своей дорожной сумки и целлофанового "тормозка" с едой на дорогу, я достал из кармана платок – промакнуть свой полулысый череп и опустился в мягкое кресло, спиной к улице, которая вся куда-то спешит и торопится за прозрачной стеной фасада авиакасс «Полёт».
А мне спешить некуда.
Я сижу и готовлюсь.
Тут есть над чем призадуматься...