великие творения
                   былого

Природа не знает уничтожения; ей ведомо лишь превращение. Всё, к чему меня привела наука, и продолжает учить, усиливает мою убеждённость в продлении нашего духовного бытия после смерти.

—Вернер фон Браун

* * * * * * *

Всё ближе визг и скрежет с неба. Такое уже случалось, но никогда ещё с подобной неизбежностью.

Всё уже слишком поздно. Ну да Эвакуация ведётся, но это лишь пустая театральщина. Освещение  вагонов отключено. Повсюду беспросветный мрак. Там над ним несущие конструкции купола, допотопные как железные кровати двуспально-королевского размера и, где-то совсем уж высоко – стекло, чтобы проникал дневной свет. Но вокруг ночь. Жутко представить даже как рухнут эти стёкла—и уже очень скоро—улётное зрелище: хрустальный дворец вдрызг и в дребезги. Но посреди темени полнейшей, где не видать ни зги, где только   грохот незримой лавины  обрушения.

Тут, в спец вагоне из двух уровней, в глубинах бархатного мрака, он сидит без курева, ему передаётся трение металла не в одной, так в другой из сцепок, резкие выхлопы пара, вибрация вагонной основы, напряжённость и скованность всех прочих набившихся сюда же, слабаки, стадо овец из тех, что  прохлопали момент своей удачи: пропойцы, ветераны до сих пор контуженные в артобстреле двадцать лет тому, проныры в стильных костюмах, шаромыги, замызганные дамы с выводками неимоверного количества  детей втиснутых среди всей прочей всячины, в которую впряглись и волочат к спасению. Угадываются лица только кто поближе, да и те линиями серебристых очертаний, словно в видоискателе или лица ВИПов за пуленепробиваемой зеленью стекла в несущихся по городу автомобилях...

Тронулись. Катит вереница, оставляет вокзал, покидает центр города, тянется через его изнанку, районы запустения. Может уцелеем? Лица обёрнуты к окнам, но спросить не хватает духа, вслух не рискуют. Заморосил дождь. Нет, это не избавление, а неотвязное погрязание—их опутывают узы арок, потаённые входы в трухлый бетон, что лишь манят надеждой на  подземный туннель… какая-то конструкция из почернелой древесины медленно плывёт над головой, рассеивая перегар угля давно минувших дней, запах керосинных зим, воскресений иссякшего уличного движения, неощутимого, как у кораллов, живого роста, но вот пошли виражи поворотов, одинокие разъезды с кислым налётом отсутствия подвижного состава постукивают мимо, обросшие ржавчиной, что пробивается сквозь заброшенность этих дней погружённой в отблеск, особенно на рассвете,  синих теней, что хотят перенять её и вернуть продвижение к Абсолютному Нулю… чем дальше, тем более убогий вид… развалюхи тайных стойбищ нищеты, названия, что он в жизни не слышал… обваленные стены, а крыш всё меньше, и всё меньше шансов на промельк огонька… путь, вместо того чтоб слиться с широкой магистралью, становится ещё раздолбанней, пустыннее, всё круче заворачивает в теснотищу и, как-то чересчур враз и резко, они под последней аркой: тормоза хватают намертво, аж подбросило. Это приговор, который обжалованию не подлежит.

Поезд остановился. Здесь тупик. Всем беженцам сказано сойти. Они движутся заторможенно, но не противясь. Надзирающие, в кокардах свинцового цвета, делают своё дело молчком. А вот и огромный, потемнелый от древности отель, железный придаток путям и разъездам, по которым их сюда привезли.... Шары фонарей свисают с опор  в тёмно-зелёной краске, чуть не дотягиваясь до загогулин жестяных карнизов, не включались веками… толпа движется без ропота, без кашля, по коридорам прямым и практичным, как проходы крупного склада… бархатистая чернота  перегородок направляет движение: пахнет постарелой древесиной, заброшенными коридорами, что вечно под замком, но вот теперь открыты вместить нахлынувшие души, веет холодом штукатурки, крысы здесь вымерли все до единой и только лишь призраки их, застыв как рисунки в пещере, втиснуты в стены упрямым свечением… беженцев отправляют партиями, на лифте—дощатую подъёмную платформу без ограждений вдоль краёв тащат вверх  старые смолёные канаты, что текут в ручьях блоков со спицами отлитыми из чугуна в форме Ss. На каждом из этажей беженцы гуськом сходят на коричневый пол… тут тысячи этих тихих комнат без света….

Кто-то замирает в отрешённом  ожидании, другие уже делят  невидимое помещение между собой. Ну и темнотища, да, хотя чего уж, кто будет глазеть на интерьер, если уж докатились до такого? Под ногами похрустывает застаревшая грязь города, напластования всего, что город изрыгал, чем запугивал, лгал своим детям. Как будто кто не слышал этот голос, такой весь задушевный из себя типа как  только между нами: «Да ты  и сам--то не верил, что спасёшься. Ладно, не юли, нам таки  всем уже известно кто мы и что. Да кому нужно спасать тебя, дружище....»

Выхода нет. Лежи и жди, тихо лежи, не шевелись. Визг с неба не смолкает. Когда случится, то будет темнота или с каким-то своим светом? Свет наступает до или после?

Но ведь уже светло. И сколько минуло уже с рассвета? Всё это время свет лился в дом вместе с утренним воздухом, что холодит сейчас его соски́: вот уже начал различаться сброд перепившихся гуляк, и в форме, и без, в обнимку с пустыми или недопитыми бутылками, кто-то свесился со стула, другой свернулся калачиком в нетопленном камине, те вон разметались на диванах, поверх затоптанных ковров, в шезлонгах на различных уровнях громадного зала, храпят и сопят на все лады вторящим самому себе хором, покуда свет Лондона, зимний тягучий свет, ширится в вертикальных переплётах окон, растекается по  слоям вчерашнего дыма, что до сих пор свисает, редея, с навощённых балок потолка. А разлёгшиеся по сторонам горизонталы, товарищи по оружию, разрумянились типа такой себе компашки Голландских мужиков, которым снится как они воскреснут минуты через две.