То, как ты выглядишь, напрямую зависит от того насколько хорошо относится к тебе зеркало, в которое смотришься. Я не раз замечал это: в одном – я шикарен! В другом: и этот упырь – я?!
Самое влюблённое в меня зеркало представило моё отражение из видавшего виды трюмо в правом углу холла пятого отделения областной психбольницы в городе Ромны (50.75 с.ш., 33.47 в.д.). Оно без обиняков мне показало до чего я всё-таки красив. Да, по-мужски, и причём без всякой кинематографической слащавости, как типа там Бельмондо или Ник Нолти, нет, вот просто мужская красота какой и должна быть.
В те три месяца в Одессе я смахивал на Владимира Конкина или же его под меня гримировали в Место Встречи Изменить Нельзя. Но не суть важно кто на кого смахивал, а кого под кого и так далее, главное, что тут, из трюмо, на меня смотрел необычайный, для стереотипных стандартов, красавец кисти Тициана. Красная пижама в тонкую, как иголочка, прерывисто-жёлтую полоску, коричнево-мягкие, слегка осветлённые солнцем волосы, но главное достоинство – цвет глаз. Небывалый цвет, невиданный. Цвет плавящегося мёда.
И пусть капитан Писак, составляя мой словесный портрет перед строем первой роты твердит: –«Вы на глаза ему гляньте! Глаза-то рысьи!» Но нет, капитан, зеркалу врать незачем – хорош красава! Жаль только, что кроме меня никто меня не видит. Холл пуст и тих коридор. Десяток прикрытых в палате наблюдения, а остальной личный состав пятого отделения весь световой день (с перерывом на обед) держат на Площадке.
Ведь это ж лето!.
Когда на Экспериментальном Участке Ремонтного цеха Конотопского Паровозо-Вагоноремонтного завода мы, слесаря этого участка, в конце рабочего дня дожидались пока истечёт самый тормознуто-тягучий, заключительный получас рабочего времени и, упёршись спинами в тиски поверх верстака, болтали о том, о сём, но в общем-то, ни о чём, некоторые из молодых слесарей сходились во мнении, что неплохо было бы опять попасть на службу в армии, но только уже теперь, когда знаешь что к чему и, конечно же, не на весь срок в два года, а пусть там на неделю, может две, но не больше как на месяц...
Мне, на тот момент предстоящему призывнику, такие разговоры казались малоубедительными, однако, теперь я готов согласиться, что одни и те же явления действительно могут выглядеть довольно-таки по разному.
На первый взгляд, недоуменно округлёнными глазами, вещи могут показаться такими, но наблюдая их же с высот приобретённого опыта, начинаешь в них различать отнюдь даже эдакое. А месяц это херня. В дурдом меньше как на 45 дней тебя не прикроют. Сорок пять дней это половина сезона: половина лета, половина весны или когда уж там тебя хапанули на ходку.
Как завсегдатай пятого отделения, я это уже знал, совместно с некоторыми прочими нюансами, но бывать летом тут ещё не приходилось. На меня, как закоренелого рецидивиста уже не стали тратить столь ценный инсулин. Меня ведь не лечиться сюда направили, а для принятия воспитательно-карательных мер через аминазин. 3 экзекуции в день помноженные на 45… я знал во что они превратят мой зад в предстоящие полсезона. И, как пациента экономкласса, меня поместили в палату пошире, № 8. Чем больше страждущих проводят ночь вокруг тебя, тем выше шанс пробудиться ночью воем их ночных кошмаров или стать свидетелем диких разборок при свете неумолимо негасимых ламп.
(...у всякого лета есть свои минусы, прежде всего наплыв. Любой житель любого курортного города согласится – как эти толпы понаедут, житья нет...)
В летний период пятое отделение обслуживало, в среднем, на 40 прикрытых больше, чем в другие сезоны. Чтобы всем досталось где спать, в восьмой, например, палате, две вплотную поставленные койки служили для размещения от трёх до четырёх постояльцев на ночь, смотря как повезёт. В те полсезона мне везло и так, и эдак.
Зато имелось громадное «зато!» – лето снимало проблему помытого и, следовательно, запертого туалета, потому что мы весь день проводили на Площадке.
Площадка это площадь 40 м х 40 м. Три стороны периметра, включая ту, где входная калитка (левая сторона квадрата площади), представляли собой крепкий забор из грубых серых досок высотой 2,2 м, вертикально прибитых бок о бок. Четвёртую сторону обтягивала крупная железная сетка на высоту двух метров от земной поверхности, чему способствовали стройные бетонные стойки. Вдоль забора в основании квадрата тянулся тридцатиметровый навес – двускатная крыша из ржавой жести с опорой на столбики из красного кирпича.
Десятки поломанных железных коек беспорядочным навалом грудились почти до самой жести в крыше навеса, треть тени которого уходила на покрытие этой трофейной пирамиды. Две ещё живые койки стояли у склона навала, поверх сетки каждой синее сукно лагерно-армейско-больничного одеяла. Когда шприцы дневных уколов спускали с третьего этажа на Площадку, прикрытые, вызываемые пофамильно, подходили к застланным койкам, спускали штаны, ложились спиной кверху и получали свою дозу, в порядке очереди.
Пара полукресел в чешуйках хромировки на откровенно ржавых ножках, игриво проглядывающих через лохмотья кожзаменителя, приткнуты спинками, страховочно, в кирпич опор крыши – ох, избалованы комфортом медбратья пятого. В дальнем конце навеса, возле ограды из сетки, одиноко грустила пара низкорослых скамеечек из фанеры, перпендикулярно встопорщив спинки, жёсткие, как в школьных партах.
По ту сторону площади, под забором, ставшим верхней стороной квадрата, три толстые доски, приколоченные поверх врытых в землю обрубков, образовывали пунктир из трёх последовательных лавок. Дополнительная шеренга из трёх лавок такого же точно дизайна тянулась вдоль третьей дощатой стены (та, где входная калитка (левая сторона квадрата площади)).
Возле железо-сетчатой стороны квадрата сидеть было не на чем, но недалеко от неё—в правой верхнем углу площади—стоял туалет типа сортир: будка из трёх ржавых стенок и такого же куска жести на крыше, над одной общей кучей. Дверь в сортире отсутствовала, для удобства медбратьев надзирающих, чтобы посетитель не пытался покончить с собой или как-то иначе осквернить помещение.
Грунтовое покрытие Площадки было голым и твёрдым, с добавкой мелкой глинистой пыли вытоптанной из грунта… И это всё?.
Нет! Есть ещё целых два «зато!» – полоска зелёной невытоптанной травы по ту сторону сетки-забора, и летнее небо с белыми облаками поверх всех и вся.
~ ~ ~
Солнце всходило из-за высокой крыши пятого отделения и отброшенная крышей тень начинала неприметное возвратно-поступательное движение от железной сетки к противоположному забору из досок. Пока нас водили на обед, тень переваливала через забор и мы её уже не заставали, но знали, что солнце с прежней неуклонностью продолжит путь над стройкой одноэтажного корпуса, метров за шесть от железной сетки, и ещё дальше, не видать куда, а чётко очерченная вечерняя тень поползёт всё выше по стене пятого отделения, аж до самой крыши, где затеряется в густых сумерках, а значит скоро поведут в отделение на третью кормёжку, уколы и ночёвку.
Но только после омовения ног в подъезде. Все 120 человек, по очереди, вступят, один за другим, в один и тот же жестяной таз, наполненный одной и той же водой. Два полудурка, коленопреклонённые на выходе из таза, оботрут все 240 ног, по очереди, одной и той же парой вафельных полотенцев, мокрых как хлющ. Этот обряд заставлял соприкоснуться с чем-то Библейским, Новозаветным даже... мытьё ног очереди составленной из ну как бы апостолов. Должно быть, это впечатление складывалось из-за полутьмы, которую не мог рассеять скудный отсвет лампочки откуда-то на лестнице, над вторым этажом...
Знакомых лиц встретилось штук десять. Цыба в первый же, после моего привоза, вечер поспешно подошёл по коридору, мельком взглянул и отвернулся:
– Э! Не тот уже!
И больше он не пожелал со мной общаться.
Саша, который знал моего брата Сашу, по прежнему придерживался бритоголовости, но беспробудно спал. Утром, когда наш бурно-радостный поток вливался сквозь калитку на Площадку, он падал на койку для уколов и только в середине дня, не просыпаясь, уделял часть её для укладки—по очереди, спинами вверх—тех на кого принесли шприцы экзекуции, заправленные в манипуляционном кабинете...
С приходом на Площадку первые час-полтора, покуда солнце не выжарит прохладную свежесть утра, я валялся на одной из лавок вдоль верхней стороны квадрата. По ту сторону забора находилась Площадка четвёртого отделения, чей вой и визг по мощности не уступал нашему.
Иногда надо мною стоймя зависал кто-нибудь из малость сдвинутых и сам себе бубнил как это нечестно, что подо мною одним столько места для меня одного. Приходилось спустить ноги на землю и сесть, потому что я не мог его послать на три доски-лавки вдоль забора с калиткой –там территория достигших полного освобождения, гимнософистов.
Те общались криками бабуинов и варились в собственном соку жизни свободной от лишних условностей, не обращая внимания, что кожа их голых тел, не однажды сожжённая солнцем, потрескалась до крови, впрочем, та прожаривалась и бралась корочкой...
Вот лидер сообщества, где никому ни до кого нет дела, наскучив монотонностью качанья торсом—как метроном, но только взад-вперёд, и в сидячем положении—с рёвом Тарзана срывается на пару метров вглубь Площадки, затем лишь, чтобы вернуться вспять, на доску-лавку, и продолжить маяться маятой метрономаятника. Попутно он одним пинком заваливает философа такого же прожарено-керамического оттенка, который сидел на корточках, поближе к земле, и отвлечённо вычерчивал что-то пальцем в пыли, а локтем сдвигал свои висячие яйца в сторону, чтоб не заслоняли формулу.
"Noli turbare circulos meos!”
В свой тайм-аут следующий вожак одним ударом сметёт с лавки другого голого соседа, чего тот и не заметит даже, поглощённый верчением в пальцах безлиственного прутика (длина 16 см, один конец надломлен за 4 см от края, образуя угол в 163°) не прекращая, уже лёжа на земле, с той же безмятежностью как до нежданного разряда шаровой молнии, сосредоточенно добывать огонь трением верчения о воздух (ОТКУДА ОН ВАЩЩЕ МОГ ВЗЯТЬ ЭТОТ ПРУТИК?).
Медбратья никогда не вмешиваются в суверенно внутренние дела на досках самоуглубившихся, покуда вой-визг-рёв на их свободных территориях не зашкалит предел допустимого. А если да, медбратья берут на себя роль мирового жандарма и, при содействии добровольцев из полудурков или из совсем того, выдёргивают бесноватого нудиста с лавок-досок и фиксируют его распятым на вторую из недобитых коек у склона металлоломного Монблана под навесом, рядом с той, где спит Саша, который знал моего брата Сашу...
Жара и меня под навес загоняла, там я садился на одну из фанерных скамеечек, которые честна́я компания чокнутых игнорировала из-за их безжалостных спинок. Действительно, высидеть целый день на бескомпромиссно плоской плоскости задача не из лёгких, под вечер уже не знаешь на какую из половинок переваливаться.
Сама же Площадка пребывала в состоянии безостановочного движения: туда-сюда, взад-вперёд: кругами, зигзагами… Куда? Зачем?.
У забора позади лавок, на которых я валялся утром, сменяются спины в шеренге прикипевших к щелям между досками. Кто-то хихикает в расселину, другой подзывает приятеля со сдвигом, третий дрочит сквозь карманы в штанах (да, пижамы не догма, так и передайте Маргарет Тэтчер), потому что четвёртое отделение, пребывая на одном с нами уровне умственного развития, сформировано из больных противоположного пола, среди которых тоже имеются абсолютно свободные, раскрепощённые догола сторонницы гимнософизма.
Это всего лишь мои предположения, потому что я никогда не приближался к щелям вертепа и повидал всего одну из наших соседок. Черноволосая, худая, лет тридцати, она всплыла с голой грудью над забором и балетно заторможенным взмахом руки бросила пышный цветок в пыль под нашими ногами. Полудурки затеяли свалку вокруг её цветка, а саму её резко сдёрнули с той стороны забора, но грудь была красивой формы...
Трижды в день, для разминки уплотнённых уколами ягодиц, я покидал сень навеса и ходил по Площадке замедлено широкими кругами. При этом, я наизусть воссоздавал уме строки Романа Без Картинок, который зародился у меня ещё на воле, но окончательно оформился уже тут.
Общий объём романа не превышал одной страницы текста и мне было важно не утерять ни одной запятой и не допустить подмены слов ползучими синонимами, ведь ни карандаша, ни бумаги у меня при аресте не было.
Заправка
[роман без картинок]
Возможно, он выложил сил больше, чем стоило, налегая на ручку, но сбой и повторная попытка, как ни крути, ведут к подрыву самоуважения, то есть — к концу.
За дверью его встретил тёплый густой полумрак. Сбросив плащ на поперечину справа от входа, он двинулся между чёрных силуэтов столов и стульищ к мутному световому пятну в глубине. Оно заключало лицо и пальцы женщины занятой рукодельем.
– Здравствуйте,- сказал он.- Стакан сока и бутерброд.
Женщина придвинула заказ и приняла плату.
Он опустился за ближайший стол и принялся жевать, раз-другой поведя взглядом по сторонам.
– Что нового в прекрасном вашем городе?
– А вы разве не наш?
– Я? Всехний.
– Как это?
– Куда ни попаду, там и местный.
– А что у нас? Ничего нового...
...над городским стадионом висит вонь нечистот из разодранных кишок христианских мучеников, которых рвали днём хищники на потеху почтенной публики...
– И не происходит ничего...
… на центральной площади ветерок играет пеплом нечестивых еретиков, сожжённых добрыми христианами...
– Каждый день одно и то же...
...в скверу группа аристократов-недорослей сечёт тростями тело изнасилованной ими крестьянской девки, любуясь как набрякает кровью и лопается белая кожа...
– Что вчера, что сегодня...
...дюжина крестьянских чад, покачивая иглами штыков на ружьях, ведёт переулком табунчик аристократов к ближайшему оврагу за городской чертой...
– Одно и то же, каждый день...
...на тротуаре блондинка с чёрным дипломатом настигает заджинсованную парочку, через миг её вельветовый балахон черкнёт под коленкой крайнего...
– Какие уж тут новости...
… над песочницей детского сада сходятся в лобовой атаке летающая тарелка кассиопеянцев и боевая капсула антимирян...
– Завидная участь, по-людски живёте,- заключил он, опуская пустой стакан.– В мире и добре.
Однажды, чересчур поглощённый пунктуацией ненаписанных строк, я неосторожно переступил невидимую границу вдоль досок абсолютно свободных, но серия быстрых ударов по корпусу и в голову вернула меня в окружающую действительность...
вверх-скок