Всё стало как раньше. Почти…
Стройка. Нежин.
Веки вернулись на своё место, уже не надо было жмуриться.
Переводы.
Стихи…
Стихи стали появляться с началом моей строительной карьеры в СМП-615. Сначала они даже и стихами-то не были, просто бессвязные куски обрывков фраз, словосочетания. Какое-то привлекало переменчивым чередованием звучания слов, другое своей двусмысленностью, но не в смысле охальности, а тем, что можно по разному его истолковать.
Занятый трудовым процессом, я незаметно для коллег-каменщиков переворачивал эти слова, переиначивал, выбрасывал из головы к чёртовой матери или чертям собачьим, но самые упорные возвращались вновь, как будто никуда и не отлучались. Тогда оставалось последнее средство – перенести неотвязных на бумагу и забыть.
(...за шесть лет собрались штук 30 таких непрошенных приставал на двух языках, потому что каждый приходил как ему вздумается.
Среди них были чисто графические, срисованные с натуры вокруг стройки: «яблоко неба пронзённое шпагой луча», были и звукоподражательные: «каркаломна баркарола», философские, как про съеденного Бога, или просто ритмо-шагательные речёвки для маршировки: «ах о чём мы хохочем»...)
Один из первых опытов я показал Ире, и она тут же встрепенулась – кто это та Мадонна в чёрной телогрейке? Как будто я знаю, просто стояла в очереди в рабочей столовой № 3 в обеденный перерыв.
Ну а про стихи «На мелодию В. Косма» она ничего не спросила, сразу видно, что это про неё, тут без вопросов. А когда она сказала, что ей сказали, что это неплохое стихотворение, то я перестал их ей показывать. Наверное, из ревности к неизвестному кому-то, кому она давала их для оценки.
Когда я прочитал моему брату Саше «Интервью Скифа», он тут же откликнулся: –«Я тебя заложу!»
(...если на твой стих первым делом выскакивает мысль про КГБ, значит в нём стоящая идея...)
Ивана, плотника СМП-615, почему-то затронул капустный лист на жале ноже. Полгода спустя он попросил ещё раз прочесть ему про капусту. Я и подумать не мог, что этот здоровила такой любитель салата.
Случалось, что до конца обеденного перерыва есть ещё минут пять, а делать нечего, тогда в вагончике женщины-каменщицы просили прочитать чего-нибудь новенькое, а после Гриня кричал:
– Серёга! Коней огнём не подковывают! Для этого подковы есть. Мерин ты перéрваный!
Он рос, учился и мужал в селе Красное на Батуринском шоссе и сызмальства в этих делах разбирался.
Когда количество стихов перевалило за двадцать, моё отношение к ним качественно поменялось. А чё валяться будут? Жалко же. И я начал рассылать их в разные издательства и ежемесячники, как Мартин Иден из одноимённого романа Джека Лондона. И они постоянно ко мне возвращались, как и к нему, с ответами отстуканными пишущей машинкой, и даже словно бы через копирку.
Ответ сообщал, что присланный мною материал не отвечает тематической направленности их издания, а редакторский портфель заполнен на предстоящие 3-4 года, но ни слова про сами стихи. Так что, рецензия Грини осталась непревзойдённой – «Мерин перéрваный!»
Правда, литсотрудник одного из журналов поделился, что в подобный стиль был в моде в 1930-е. Возможно, он хотел тонко намекнуть на устарелость писанины, но случайно осчастливил – у моих стихов даже и стиль есть!
(...да ещё какой! В 1930-е Союз Писателей ещё не успели охолостить политическими чистками и репрессиями в облавах на шпионов. В те дни люди ещё писали стихи, а не готовили коньюктурный материал в преддверии очередного Съезда Партии...)
Мне тихо-тихо стало доходить, что умникам, которые пристроились хлебать из корыта литературного сотрудничества, все эти поэтические «шпаги в небе» нужны не больше, чем прозаичные шампуры в их персональном заду.
Окончательным вразумлением для открывания моих глаза, стал ответ из ежемесячника Москва на Усталую Аллу. С первого взгляда заметно, что московский литературный сотрудник со всей ответственностью проявил вдумчивый подход при рассмотрении полученного стихотворения. Смысл одного слова во второй части показался ему не слишком ясным и он не преминул даже в словарь заглянуть и выяснить что же оно означает… Он позабыл стереть в моём стихе пометки своего усидчивого карандаша. Слово «вожделение» осталось подчёркнутым, а рядом добавлено его значение «похоть». Не знаю, каким словарём он пользовался, но такой перевод оскорбил меня.
Последней каплей стала фамилия рецензента, отстуканная рядом с виньетистой подписью – Пушкин!
БЛЯДЬ! Представшая умственному взору картина, где Пушкин ищет в словаре слово «вожделение» заставила меня подвести черту, и больше не ебать мозги редакторам своею ё… то есть… непревзойдЁнной простотой. Я понял, наконец, что никакой я не Мартин Иден, и никакая мне тут не Америка.
Осознание своего не-Американского происхождения и местонахождения сняло почтовые расходы на заказные письма с марками. Хотя расход не так уж и велик, одно письмо обходилась в 50 коп., эквивалент двух пачек папирос «Беломор-Канал» и шести коробок спичек, поскольку стоимость жизни в Советском Союзе была достаточно доступной, а от иллюзий лечили, практически, бесплатно.
~ ~ ~
Летом ты снова приезжала в Конотоп, но уже без коляски. Наша бригада работала тогда на 50-квартирном возле Путепровода-Переезда и строповщица Катерина покричала снизу, что ко мне пришли. Я спустился и вышел на тротуар за воротами. Ты стояла рядом с Ирой, на ней был красный сарафан с белыми Монгольскими узорами. А в чём ты не помню. Зато помню до чего классно ты улыбалась… Я осторожно опустил свою пластмассовую каску на твои прямые волосы, козырёк съехал до самого носа, но не смог угасить твою довольную улыбку. Я помню эту улыбку из-под каски.
Через пару минут вы обе ушли вдоль тротуара, а я смотрел вслед и строповщицы, Катерина и Вера Шарапова, тоже смотрели из-за ворот, такие вдруг присмирелые и погруснелые, потому что такая красота уходит – женщина в красном и ребёнок со светлыми прямыми волосами.
Тебе как раз исполнялось три года и я решил, что лучшим подарком станет привычное лицо среди незнакомцев на Декабристов 13. Я поехал в Нежин и, несмотря на своё косноязычие, сумел-таки уговорить Тоню, чтобы отпустила своего сына Игорька со мной, на твой день рождения в Конотопе, а тесть на следующий день за ним приедет. Тоня по настоящему смелая женщина, не испугалась моей репутации безвозвратно промокшей после Ромнов… Пригородная оказалась переполненной и нам с мальчиком пришлось стоять в проходе около часа, до самого Бахмача. Зато как же вы потом друг другу обрадовались! Когда я привёз Игорька на Декабристов 13. Феерический визг!
А на следующей неделе начался мой отпуск и мы поехали на Сейм вчетвером—ты, Ира, я и Леночка. Мои родители взяли в РемБазе путёвку для нас в их лагерь отдыха. Внутри его периметра за невысоким штакетником между высоких редких Сосен стояли деревянные домики на четыре койки каждый, а окна шли вкруговую, как на веранде. Когда мы в первый раз вышли на речной пляж, там все просто окаменели, никогда не видели как ходят статуи Греческих богинь, тем более с такой белоснежной кожей как у Иры.
Ещё мы вчетвером ходили искать грибы в лесопосадке у хутора Таранский. На полпути нам встретились пара лошадей, но испугалась одна только Ира – она их всегда боялась.
Лесопосадка состояла из тонкоствольных Сосен в параллельных шеренгах; длинные нити паутин, натянутые поперёк, делали их почти непроходимыми, но под хвоей на земле попадались маслята. Мы прочёсывали эти коридоры – туда и обратно. Ты захотела пить и я попросил Леночку отвести тебя лагерь—там всего 300 метров по широкой тропе—потому что ужасно хотел Иру… Ты долго не соглашалась идти с сестрой, но потом всё-таки пошла, а через минуту твой рёв раздался от входа в межсосенный коридор и Леночка объяснила, что ты её совсем не слушаешься, хотя лошадей давно уже нет.
Вечером был сильный дождь с грозой, но ты не боялась, а наоборот хохотала, потому что я лежал на койке и ты топталась у меня по животу. Кому-то весело, а кому и больно – в три года ты была увесистым ребёнком, но Ира прикрикнула, чтобы терпел своё дитятко. Я ещё немного потерпел, а потом еле-еле тебя уговорил, что хватит уже, ну пожалуйста.
Это было хорошее лето...