самое-пресамое
финальное произведение

Утро опровергло прогноз романса сияньем солнца из ясной выси и я быстро нашёл психбольницу. По икры утопая в сверкании нетронутого снега на газоне возле входа, я приблизился к пустому, по-зимнему чёрному дереву посреди сугроба, поставил пакет у кряжистого комля и проложил дальнейшую тропу к воротам, куда и вошёл без багажа, держа свободные руки на виду, чтобы охрана видела.

Когда сторожам дошло, что я никого не посещаю, но сам хочу тут остаться, меня отвели в небольшой кабинет. Молодой человек похожий на лейтенанта милиции, однако в белом халате, спросил зачем я пришёл.

– Мне нужна справка, что я не сумасшедший.– Я отлично сознавал, что этими словами сжигаю все корабли и взрываю мосты за собою и теперь меня точно прикроют.

– А кто говорит, что вы сумасшедший?

– Ну в трамвае там.

Его оживлённость росла обгоняя минуты. Он начал выспрашивать какую мне желательно печать на справку: круглую, или треугольником?

– Это неважно. Лишь бы с подписью.

Поэтому он позвал молодую докторшу и пожилую медсестру, чтобы меня отвели в душ, а оттуда в пятое отделение. Перед душем медсестра состригла волосы у меня в паху механической парикмахерской машинкой. Я чувствовал неловкость, но не сопротивлялся – в чужой монастырь со своим уставом не прут.

После душа, докторша взяла у меня интервью. Для закрепления успеха, я прогнал ей пару дур, она лишь сладострастно пристанывала и безостановочно строчила в толстую тетрадь. Когда мы вышли во двор, я сказал, что оставил целлофановый пакет за воротами. Медсестра отказывалась верить, но сходила и с изумлением принесла.

Докторша прошманала целлофан и позволила оставить при себе его содержимое: тонкую тетрадку, ручку и книгу на Английском с портретом озабоченной женщины в широкополой шляпе на мягкой обложке...

Пятое отделение роменской психиатрической больницы располагалось на третьем этаже здания возведённого по чертежам Сталинских времён, когда лестничные марши монтировались вдоль стен оставляя широкий колодец в центре лестничной клетки. По пути наверх, клетку пересекала железная сеть – подсунуть неудачу спонтанным самоубийцам. Ступени приводили к запертой двери между двух длинных скамей вдоль боковых стен широкой площадки.

За дверью, как и следует ожидать, начинался коридор уходящий вправо. Начинался он от окна с вертикально-отчётливыми прутьями решётки и, мимо запертой двери с табличкой «главврач», уходил к своему глухому—смутно различимому из-за удалённости—концу с краном и раковиной в поперечной стене.

В обеих боковых стенах длинного коридора зияли прямоугольные дверные проёмы палат, которые на первый, необвыклый взгляд своим отсутствием дверей смахивали на пещерные зевы. Свет внешнего мира проникал в палаты через решётку и стёкла окон и только после этого, дополнительно обескровленный коечным интерьером, достигал выхода, но на коридор ничего уже не оставалось. Поэтому в пасмурную погоду свисающие из его потолка лампочки горели весь день. Их скудный свет скорее подчёркивал, чем рассеивал неодолимый сумрак.

На полпути к дальней глухой стене одной палаты слева не хватало, её подменял небольшой холл с решётками в двух окнах. В углу холла у правого окна стояло видавшее виды трюмо с пустой тумбочкой, а возвращающуюся из угла в коридор перегородку прореза́ла белая дверь с табличкой «манипуляционный кабинет». Левое окно загораживал высокий ящик неизвестного назначения (может и гардероб мордой в угол, наказанный) в роли пьедестала под выключенным телевизором. К их общей пирамиде примыкала больничная кушетка под стеной второй перегородки холла, а в ней его вторая дверь, тоже белая, с табличкой «старшая медсестра», аккурат напротив манипуляционного кабинета.

Пол коридора своими квадратами коричневато-тёмной плитки вливался в общую гамму всеобъемлющей сумеречности. При этом он лоснился влажной чистотой, поскольку дважды в день привилегированные пациенты пошлёпывали вдоль него мокрыми тряпками на швабрах...

Для начала—установить степени буйности—меня поместили в палату наблюдения, напротив холла с трюмо. Обтянутый коричневым кожзаменителем креслообразный стул упирался спинкой в откос бездверного проёма. Тощие трубки ножек отсвечивали никелем и несли груз пожилого, но дебелого мужика в халате мини и такой же белой шапочке медперсонала. Медбрат при исполнении.

Одно его ухо сканировало палату, а лицо устремлялось вдоль коридора с парой случайных прохожих в пижамах и ещё одним сидячим медбратом различавшимся у дальних палат, где его содержал точно такой же стул-полукресло, из которого он скрашивал свой досуг болтая, сверху-вниз, с молодым человеком в пижаме и кирзовых сапогах. Неравенство статуса собеседников подчёркивалось позой сидевшего на корточках—глубокий висячий присед, распрямлённые в локтях руки просительно возложены на вздёрнутость коленей, кисти заискивающе повиливают пред восседающим над головой.

Медбрат завёл меня в палату, попутно брязгнув увесистой связкой ключей на привязи к его поясной перевязи об спинку первой от входа койки, где молодой блондин в ярко-красной пижаме лежал, вгоняя взгляд в глубокие трещины побелки потолка, и, самозабвенно ускоряясь, дрочил под простынёй. Из угла напротив грянул театрально сатанинский хохот, но тут же осёкся.

Объёмистый палец указал на третью от окна и я смиренно лёг на койку. На следующей лежала навзничь фигура молодого человека, который зябко обтягивал воротником синего больничного халата торчащую из него шею с крупной обритой головой. Взор, безотрывно устремлённый вверх, отслеживал изменчивые переходы пятен в потолке, из одного в другое, но он не мастурбировал. И не спускал с воротника рук.

Вскоре он обратил ко мне испытующий взгляд из синеватых кругов под глазами и спросил зовут ли моего брата Сашей и есть ли у меня сестра. Не дожидаясь моего ответа, он зажал голову между ладоней для пояснения, что учился с ними вместе в техникуме, но однажды вечером отец послал его собрать коров, когда через Подлипное продирался холодный злой туман, чтобы простудить ему голову без шапки, совсем беззащитную, которая с тех пор так вот и болит.

Пару раз он прерывал своё повествование резкими выкриками, отшугивая прибабахнутых, что приближались к изножию моей койки с гугняво невнятными вопросами. Потом он сказал, что его тоже зовут Саша, отвернулся и уснул.

Пара сопалатников без проблем речи уговорили блондина в красном спеть и тот визгливо завёлся верещать последний хит Всесоюзной радиостанции Маяк:

Два часа беспорочного и безропотного лежания засвидетельствовали мою безобидность и старшая сестра позвала меня в коридор, чтобы отвести в 9-ю палату, поближе к двери с табличкой «главврач».

9-я смотрелась намного уютней – всего пять коек. Только белый стол в левом углу малость выпирал в дверной проём, но благодаря отсутствию двери это неудобство почти не ощущалось. А зоосадные вопли, докатываясь вдоль коридора, мало-помалу одомашниваются и хоть по-прежнему вызывают в груди резкий вздрог своей первобытно-джунглевой мощью, его уже легче сдерживать..

Вечером вдоль коридора раздался крик «на кухню!» и к выходу протопатала группа привилегированных во главе с медбратом. Через полчаса они вернулись и торопливо промаршировали вспять, ускоряемые тяжестью двух котлов-термосов с завинченными крышками. Ещё через несколько минут из конца коридора донеслось: –«Рабочие, на ужин!»

Рабочих всегда звали в столовую первыми. Вместо пижам они носили чёрные спецовки и после завтрака и обеда их куда-то уводили.

Через определённый отрезок времени кричали:–«Вторая партия, на ужин!»

И уже в последнюю очередь, тоже после паузы затишья: –«Третья партия, на ужин!»

Три запертые двери стояли шеренгой в левой стене коридора в самом его конце: душ, раздатка и столовая. Табличек на них не было, но все знали где что. В душевой никто никогда не мылся, она прибежище жестяные вёдер и швабр для мытья пола. Дверь отпирала медсестра или медбрат, чтобы привилегированные разобрали инструменты своего времяпрепровождения и её тут же запирали вновь. Однако несмотря на неусыпный контроль, один прикрытый умудрился-таки там повеситься. Правда, не с первого раза…