великие творения
                   былого

— Приступ,– сказал Мартин Канинхем.– Сердце.

Он c печалью постучал себя по груди.

Полыхающее лицо: калёнокрасное. От переизбытка Джона Ячменное зерно. Зелье для украснения носа. До черта надо выхлыстать, чтоб добиться такого оттенка. Прорву денег пустил на его окраску.

М-р Повер понимающе-сокрушённо глядел на тянущиеся мимо дома.

— Так внезапно умер бедняга,– сказал он.

— Самая лучшая из смертей,– произнес м-р Цвейт.

Их широко открытые глаза взглянули на него.

— Без мучений,– пояснил он.– Секунда и всё позади. Как смерть во сне.

Никто не откликнулся.

Это дохлая сторона улицы. Вялый бизнес днём, земельные агенты, безалкогольный отель, контора железной дороги Фалькона, училище государственных служащих, Джилс, католический клуб, плотно занавешено. С чего бы? Есть причина. Солнце или ветер. По вечерам тоже. Трубочисты и поломойки. Под покровительством покойного отца Мэтью. На закладной камень Парнелуборец 19-го века за свободу Ирландии парламентским путём. Приступ. Сердце.

Белые лошади с белым плюмажем на лбах вынеслись из-за угла Ротонды, галопом. Гробик промелькнул мимо. Живей схоронить. Карета провожающих. Незамужнюю. Замужним чёрных. Пегих вдовым. Монашенкам серых.

— Печально,– сказал Мартин Канинхем.

Ребёнок. Лицо гномика сизое и сморщенное, как было у маленького Руди. Карликовое тельце, слабое как мякуш, в белопростынном ящичке. Похоронное товарищество оплачивает. Пенни в неделю за пласт дёрна. Наш. Маленький. Попрошайка. Младенец. Ничего не значит. Промашка природы. Если здоров, это от матери. А нет – мужчина виноват. В другой раз старайся лучше.

— Бедная крошка,– сказал м-р Дедалус.– Уже отмаялась.

Экипаж, замедляясь, взбирался на горку площади Рутланд. Гремит костями. Над камнями. Нищий в стужу. Никому не нужен.

— На заре жизни,– сказал Мартин Канинхем.

— Но хуже всего,– сказал м-р Повер,– когда человек сам лишает себя жизни.

Мартин Канинхем выдернул свои часы, кашлянул и положил обратно.

— А для семьи какой позор,– добавил м-р Повер.

— Временное помешательство, конечно,– решительно произнес Мартин Канинхем.– Тут надо быть поснисходительней.

— Говорят, что на такое идут только трусы,– сказал м-р Дедалус.

— Ну, уж об этом не нам судить,– сказал Мартин Канинхем.

М-р Цвейт, собравшийся было что-то сказать, вновь сомкнул губы. Большие глаза Мартина Канинхема. Вот отвёл их в сторону. Такой человечный и понимающий. Умён. В лице что-то от Шекспира. И у него всегда найдется доброе слово. Они нетерпимы к этому, а ещё к детоубийству. Запрещают хоронить по-христиански. И даже был обычай вбивать деревянный кол сквозь сердце, уже в могиле. Будто оно и без того не разбито. Бывает и спохватывается, да уж поздно. Найдут на дне реки, а в ладонях осока – хватался. Посмотрел на меня. И надо же, чтоб ему досталась эта ужасная пропойца-жена. Раз за разом обставляет для неё дом, и чуть ли не каждую субботу приходится выкупать мебель в ломбарде. Жизнь, как у проклятого. Тут и каменное сердце не выдержит. А в понедельник с утра всё сызнова. Плечом в лямку. Господи, ну и видик у неё был в тот вечер, как мне Дедалус рассказал, когда он зашёл к ним. Вымахивалась, пьянючая, по всему дому с зонтом Мартина.

Отвёл глаза. Значит знает. Гремит костями.